В болезни Маши, наконец, наступил перелом, она шла к выздоровлению. К ней еще никого не пускали, но передавали записки и сообщали, кто приходит. Маша была удивлена и растрогана, чуть ли не вся шахта перебывала в приемной и добивалась свидания с ней, многих, например Полину, она почти вовсе не знала. Она перечитывала записки — нежные, заботливые, дружеские, складывала их в стопочку, прятала под подушку, чтоб всегда были под рукою. Две бумажки лежали отдельно, она часто возвращалась к ним, хоть и знала уже наизусть: «Машенька, выздоравливай, ждем тебя. Павел» — от Камушкина. И вторая — от Синева, крик его души: «Выздоравливайте, верьте мне, вы не все знаете. Алексей». Маша недоумевала, чего она не знает и почему Синев так мучается — она много размышляла над его строчками.

А потом к ней явилось нестерпимое желание увидеть друзей и знакомых. Она не знала, кого ей хочется больше, все, казалось, были одинаково дороги, со всеми хотелось поговорить. Она попросила врача разрешить свидания, он отказал. Сестра, молодая, быстрая и лукавая женщина, по-своему истолковала нетерпение Маши. Сестра была человек опытный и легко сообразила, почему в приемной палаты так часто появляются молодые люди, интересующиеся здоровьем Маши, но хмуро отворачивающиеся один от другого.

— Сегодня было трое, — докладывала она Маше после вечернего обхода. — Один лысый, но так собой ничего, очень представительный и веселый. А два другие — рослые, красивые, один другого лучше. Как троих таких в одно сердце вместить? Ну, ну, шучу, Машенька! А один из двоих красивых так огорчался, что не пустили, просто удивительно — сильно так любит!

На другой день она порадовала Машу:

— Сегодня врач разрешит первое посещение. Но только одного, больше пока нельзя. Так кого пригласить, если опять трое явятся?

И, поглядев смеющимися глазами на взволнованную покрасневшую Машу, она закончила:

— Ладно, без тебя разберусь. Сердце подскажет — самого любимого пущу. Обижаться не будешь. А тебе ничего не надо? Гребешок и зеркальце? Это мигом.

А еще через час она вбежала в палату и весело проговорила:

— Идет он, твой суженый, первый явился — такой настырный!

Маша, прибранная и расчесанная, приподнялась на подушках. Она побледнела от ожидания, не могла оторвать глаз от двери. Она не знала, кто пришел, это было неважно, пришел друг, один из ее друзей, они вместе порадуются, что она вынесла страшное испытание и осталась жива.

Но по разочарованию, вдруг охватившему ее, она поняла, что пришел не тот, кто был ей нужен.

В палату входил Синев.

Он издали ей улыбнулся, протянул руку, поцеловал ее исхудавшие пальцы. Маша показала на стул около кровати. Синев сел, жадно вглядывался в ее лицо, радость светилась в его глазах.

— Машенька, я так счастлив, что вам лучше, — сказал он нежно. — Не поверите, как все мы тревожились. Врачи такие строгости развели вокруг вас, словно вы умирали. А вы вон какая — еще лучше прежнего! Уже недалеко время — выпишетесь, снова будем вместе.

Маша показала рукой на шрамы у него на виске.

— Вы тоже побывали в беде, Алеша?

— Побывал, — сказал он неохотно. — Попал в завал. Разве Камушкин вам ничего не писал?

— Нет, ничего. А почему он должен был писать о вас, а не вы сами?

— Я думал, он напишет, — пробормотал Синев. — От него всего можно ожидать.

Он помолчал, потом, решившись, заговорил:

— Мы ведь с ним поссорились.