— Наш старлей лишь с виду свиреп, — шепнул ему однажды с койки Костя. — Считай, что тебе крупно повезло: я с ним с одного утюга, год прослужил вместе, знаю: не всякий родной батя будет так печься о сыне, как он о матросе… Наша операция покажется конфеткой с шоколадной начинкой по сравнению с нынешним черным хлебом…

Конфеткой та операция не показалась.

20 ноября в пятнадцать ноль-ноль, захватив большой запас горючего и всю, теперь уже окончательно просеенную и проверенную группу — Петя Кузьмин оставался в ней, — сторожевой катер отошел от пирса базы, развернулся и двинулся в открытое море. В вещмешках уже были не камни, и ремни оттягивали не учебные гранаты. С автоматами, при длинных, хорошо отточенных с вечера ножах, с четырьмя РПД — ручными пулеметами Дягтярева и маленькой походной рацией, плотно сидели десантники в тесных кубриках и слушали, как глухо ревет за переборками Черное море, словно чужое, не обещая ничего хорошего, как злобно хлещет в совсем не броневые, крашеные дощатые борта, поднимая и круто опуская их СК.

— А кем твой батя работал в Ржеве? — обдавая Калугина горячим дыханием, спросил Костя, сидевший рядом; он был веснушчат, курнос, широколиц, с пронзительно синими глазами, которые и сейчас светились радостью и удивлением, точно и не шла тяжелая, беспощадная, непредвиденно грозная и трудная война, и у них, морских пехотинцев, была райская жизнь…

— На паровозе, — ответил Калугин, — машинистом. А что?

— Да ничего, так я… Ты-то вот куда метишь?

Калугин слабо пожал плечами, слабо потому, что слишком плотно сидели.

— Там видно будет. Не решил еще. Может, здесь, на море, останусь… Ну это, сам понимаешь, если…

— А вот этого не делай, Васька, ни в коем разе! — Костя, кажется, даже испугался за него. — Здесь нехорошо жить… Я бы лично ни за что… Отдыхать здесь положено трудящимся, а не жить… Батя твой чего возит, товарняк?

Калугин кивнул и опять хотел спросить: «А что?» — но не спросил.

— А ты-то, Васька, международные поезда водить будешь, в Париж или в Берлин… Не возражал бы?

Эта мысль показалась тогда просто дикой, и Калугин не мог сразу понять, к чему клонит друг: подначивает или всерьез.

— В Берлин? Так там же Гитлер! И в Париже теперь не лучше…

— Так это ж временно! На год, на два… А что это? Миг в истории человечества!.. Эх, ребята… — Бушлат у Кости был снизу доверху наглухо застегнут, но все равно у тонкой, с кадыком, загорелой шеи слабо синела, нет, скорей угадывалась, полоска тельняшки. — Кончится скоро вся эта хреновина, скажем себе: «Хватит!» — остановимся и погоним немца в хвост и в гриву аж до самого Рейна. Знаешь, что я после войны сделаю?

Калугин с интересом глядел на него и на товарищей в бушлатах и бескозырках.

— Приеду к своим старичкам в Хвалынск и, может, свадьбу сыграю, если только она дождется, а потом возьму ее и прикачу вот сюда, к кипарисам и магнолиям, на отдых, значит, да будем с ней ходить под ручку и загорать на пляжах…

— Здесь вино дешевое, — заметил кто-то, — а после войны будет еще дешевле.

— И ни одного «мессера» над головой, а только ласточки… — добавил другой.

— И все клецки с рожками выловят из моря, — сказал третий, — плавай себе, где хочешь, ныряй, хватай за хвост дельфинов…

«А ведь будет же так, будет… — подумал Калугин, слушая тревожный гул осеннего моря, — только рано сейчас вспоминать о своей девушке и мечтать о поездке на курорт…» Время от времени Рыжухин уходил от них в рулевую рубку, связывался по радио с базой, с командованием и, очевидно, получал какие-то последние распоряжения и поправки.