|
В год мы потребляем в среднем четыре тонны бензина. Колледж? Только прыщавые белые в бейсболках, они слушают «Grateful Dead» и сминают пустые пивные банки себе об лоб. Ничего особенно дурного. Солнце, кофейни, футбольная команда, грудастые капитанши болельщиков, у которых ни одна фраза не обходится без «короче» и «как бы», полное отсутствие негров, кроме как в церкви по воскресеньям. О-опс, прошу прощения, конечно, надо говорить «афроамериканцы». В моем отрочестве все clean, все непорочно: лэп-дансингов еще не существует, а в мотели несовершеннолетних не пускают. Я завтракаю на травке, играю в теннис, читаю комиксы в гамаке. У отца в стакане с виски позвякивают кусочки льда. Каждую неделю в моем штате приводится в исполнение пара смертных приговоров. Моя юность проходит на газоне. Учтите: это не Бунгало в Прерии, скорее Особняк в Предместье. На зубах у меня брекеты, и я, стоя перед зеркалом, включаю радио и изображаю гитариста с деревянной теннисной ракеткой от Dunlop. Каникулы я провожу в «летних лагерях»: спускаюсь по рекам на надувной лодке, отрабатываю подачи, выигрываю матчи по водному поло, открываю для себя мастурбацию благодаря журналу «Хастлер». Все лолиты влюблены в Кэта Стивенса, но поскольку его под рукой нет, их лишает девственности тренер по теннису. Моя самая большая травма – фильм «Кинг-Конг» (версия 1933 года): родителей не было дома, и мы с сестрой, хоть няня нам и запретила, потихоньку посмотрели его в родительской спальне. Черно-белый образ гигантской обезьяны, лезущей на Эмпайр-стейт-билдинг и хватающей военные самолеты, – худшее мое детское воспоминание. В 70-х годах сняли цветной ремейк, где дело происходит во Всемирном торговом центре. Я ждал, что с минуты на минуту гигантская горилла полезет на башни, и у меня мурашки бежали по спине; хотите верьте, хотите нет, но я все время об этом думал.
Всю мою юность можно пролистать по лицейским дневникам. Тогда я считал ее счастливой, но теперь при одной мысли о ней меня тошнит. Может, потому, что я в ужасе от ее утраты, от того, что я покинул свое древнее семейство и пустился искать счастья на поприще недвижимости. Я преуспел в этой профессии, когда усвоил одну простую вещь: бабки делают не на больших квартирах, а на маленьких (потому что они чаще продаются). Но семьи из среднего класса читают те же газеты, что и богачи: все непременно хотят интерьеры как на скринсейвере или такой же лофт, что у Ленни Кравица! В общем, я заключил договор с одной кредитной конторой, которая согласилась предоставлять пару миллионов долларов с рассрочкой на тридцать лет. Затем я разыскал в старых кварталах Остина бывшие сараи для скота и превратил их в художественные мастерские для крутых. Весь мой талант состоял в том, что я убеждал свои парочки, будто их жилище единственное и неповторимое, и при этом сбывал их штук по тридцать в год. Так я сделал карьеру в агентстве, потом подсидел того типа, который меня нанимал, и уже после открыл собственную контору: Austin Maxi Real Estate. Три с половиной миллиона долларов, скоро будет четыре. Это, конечно, не Доналд Трамп, но уже можно не суетиться. Как говаривал мой отец: «Самое трудное – заработать первый миллион, остальные сами придут!» Джерри и Дэвид вполне обеспечены, но пока об этом не знают, потому что перед Мэри я всегда разыгрываю аристократа без гроша в кармане, чтобы она не потребовала вчетверо увеличить ей содержание. С другой стороны, ушел я от нее именно из-за денег: я больше не мог возвращаться домой, имея столько деньжищ в кармане. Зачем столько зарабатывать, если каждый вечер приходится прессовать одну и ту же женщину? Мне хотелось быть анти-Джорджем Бэббитом,[1] этим бедным идиотом, неспособным избавиться от своей семьи и своего города…
– Гони фотоаппарат, – говорит Дэвид. – Не дам, он мой, – отвечает Джерри. |
