Он пошел назад, в хижину пастухов. Делия лежала, как потребовал врач, под горой овчин.

– Может быть, это вызовет потение, – сказал озабоченно Феликс.

Хозяйка с именем из «Пира», высокогрудая, русоволосая, как Юнона, укачивала в колыбели ребенка, напевала ему едва слышно песенку о козле. Виргилиан подошел к Делии, поцеловал ее в лоб долгим поцелуем.

– Делия, скажи мне что-нибудь!

Тогда она открыла глаза, улыбнулась жалкой улыбкой, от которой у него сжалось сердце.

– Дай мне яблоко...

Он принес плоскую плетеную корзину, наполненную плодами: яблоками, виноградом, смоквами. Делия взяла румяное яблоко, поднесла его ко рту, но потом положила опять в корзину и только гладила плоды дрожащей рукой, точно прощалась с обилием земли. Он услышал ее прерывистый шепот:

– Как грустно все-таки покидать землю... И с тобой расставаться. Навеки...

Он дал ей напиться. Край чаши, из каких вкушают вино поселяне и пастухи, стучал о зубы. Напившись, Делия опять закрыла глаза.

– Как все-таки тяжело... – повторила она, с трудом произнося слова, прерываемые тяжкими вздохами. Дыхание ее походило на свист. Она уже задыхалась, металась на ложе в жару, в бредовых видениях.

– Не покидай меня, Делия, – говорил ей Виргилиан, – я не переживу тебя! Мы будем жить долго. Поедем в Александрию. Там ты увидишь мать, дом, в котором ты родилась, научилась говорить...

– Не плачь, милый! Может быть, мы увидимся там... на небе. Но если ты будешь в Александрии, спроси дом Серапиона... тебе его покажут. Недалеко от Канопских ворот... Скажи матери, как я умерла...

– Не умирай, Делия, – рыдал Виргилиан.

– Нет, я знаю, что умру. Дай мне твою руку... Так...

Дыхание ее становилось все тяжелее, чаще.

– Господь мой, милости жажду! Не покинь рабу Твою...

Виргилиану казалось, что она бредит, но это она вспоминала обрывки молитв. Он услышал незнакомые слова:

– Отче, пребывающий на небесах...

Дверь отворилась, и на пороге показался старик врач, уже не в синем плаще, а в белой тоге, которую ему принесли из городка. В руках он держал нечто прикрытое белым покрывалом – чашу причащения. За ним стояли толпой жены и сестры пастухов.

– Сын мой, – сказал он Виргилиану, – оставь нас на некоторое время.

В его словах такая была уверенность в своей власти, что Виргилиан оторвался от ложа, удалился, опустив голову. На дворе на него взглянула черная овчарка, точно спрашивая, почему плачет этот человек, когда вокруг так радостно, так все полно значения и жизни.

– Что он будет делать там? – спросил он какую-то женщину.

– Он совершит таинство верных, – сказала она, и глаза ее горели странным огнем.

Пришел Скрибоний, огорченный горем друга, но едва скрывая свое удовлетворение едой, ковыряя в зубах зубочисткой.

– Что там происходит? – спросил он, показывая головой на хижину.

– Не знаю. Они молятся. Ведь Делия христианка...

– Христианка! – протянул Скрибоний. – Вот как.

Вытягивая шеи, они видели через головы людей, как у ложа, на котором покоилась Делия, сверкнула в руках врача серебряная чаша, медленно развернулся пурпуровый плат. Виргилиану казалось, что в хижине происходит некая страшная мистерия, такая стояла там тишина, прерываемая только возгласами пресвитера.