– Как ты сказал? – не уловил Виргилиан его мысль.

– Не душа в теле, говорю я, как в некоем сосуде, а тело заполняет собою форму души. Продолжаем... Душа покидает тело, покоящееся во сне, и никто не знает, где она. Некто говорит: моя душа в Риме. А она, может быть, созерцает божественные сферы, в которых пребывает божество. В такие мгновения, трепеща от восторга, созерцая абсолютное, она забывает о земном пребывании...

Опять начиналось то, чего не мог постичь Виргилиан. Очевидно, мало было уметь читать эллинские книги. Надо было родиться эллином, чтобы подняться на эти недоступные для римлян высоты. Пронзительный ветер дул там, и дыхание захватывало от одной мысли о приближении к божеству. Или это только манера говорить, словоблудие? Нет, слишком ясны были глаза Аммония. Такие не словоблудствуют.

Становилось грустно при мысли, что надо покинуть Аммония и этот город, где все перемешалось, корабли и караваны верблюдов, Индия и Афины, христианские секты и философские сисситии.

– Позволь мне спросить тебя, – коснулся Виргилиан руки учителя, – вот ты говорил, что тело подлежит ежеминутному изменению, способно делиться на мельчайшие части, превращаться в прах, и что нужна какая-то идея, которая бы соединяла эти разрозненные части в одно целое. Допустим, что это душа соединяет жалкую храмину тела. Но для чего она возится с ним, тратит время, а не остается в музыке небесных сфер, в лоне божества? Зачем ей скучная и бедная земля?

Аммоний насупил брови, не донес до рта кусок хлеба, помоченный в солонку, и положил его на стол. В таверну приходили новые посетители, садились за столы, заказывали вино, раков, улитки. Подвыпив, они затягивали корабельные песенки, приставали к служанке. Среди этого шума Аммоний казался человеком с другой планеты. Но прежде, чем он успел ответить на вопрос Виргилиана, в таверну ворвались взволнованные люди и объявили, что в городе происходит смертоубийство.

Уже было три дня, как август находился в Александрии. Доведя до сведения александрийцев, что по примеру македонской фаланги он хочет организовать александрийскую, император пригласил молодежь записываться в новый отряд. Со смехом и шуточками молодые люди отправились в лагерь III легиона посмотреть на императора, который так смешно подражает Александру. Среди них было много представителей местной золотой молодежи, сыновей торговцев папирусом, адвокатов, откупщиков. Жизнерадостные греки, сирийцы, иудеи с любопытством смотрели на августа. Он совсем не казался им страшным и величественным, этот кривоногий человек в военном плаще – полудаменте и в фантастическом шлеме. Каракалла невольно смутился, видя вокруг себя насмешливые глаза, презрительные улыбки. Приготовленная заранее витиеватая речь была испорчена. Император бормотал что-то себе под нос, нелепо размахивая руками. Будущие воины кусали губы, едва сдерживаясь от смеха. Вассилиан Секунд, префект Египта, толстый добродушный старик, приучил их к благосклонному попустительству.

До императора долетело одно только слово: Иокаста. Кто-то хихикнул.

– Секунд, – крикнул Каракалла, – выгнать этих шалопаев палками из лагеря... Они забыли, с кем они имеют дело...

Преторианцы стали выталкивать молодежь к воротам лагеря. Посыпались зуботычины. Многие побежали, не дожидаясь худшего. Но один из молодых людей, сверкая глазами, кричал центуриону:

– Ты не смеешь... Я такой же римский гражданин, как и ты...

Эти слова долетели до слуха императора.

– Римский гражданин! Центурион, ударь его мечом! Ударь его мечом!..

Император топал ногами, рвал пергамент, на котором была написана злополучная речь. Видя его исступление, центурион обнажил меч и ударил юношу по голове. Это послужило сигналом. Топот бегущих людей дразнил солдат, как на охоте.