Горькая слюна заполняет рот, он в сердцах плю­ет на женщину внизу.

А та сигналит ему, кричит: «Давай, живее, шеве­лись! Что ты там делаешь, черт подери! Он же тебя увидит!»

Он плюется, плачет, он хочет ослепнуть. И ниче­го уже больше не видеть.

Ничего уже больше не видеть.

Три месяца спустя родители разводятся. Люби­тельская пленка приобщена к делу как неопровержи­мое доказательство супружеской неверности. Мать сочетается браком со своим любовником. Больше она не плачет. А мальчик больше никогда не спит в ее по­стели. Она получает солидные алименты, теперь у нее две машины с откидным верхом.

У гостиницы Сан Реджис останавливается авто­бус, туристы заполняют холл. Он смотрит на них до­брыми голубыми глазами, глазами того ослепшего ребенка.

– Вот что нас с тобой ожидает, – говорит мне Грэг. – Мы тоже будем тихими безобидными ста­ричками, ко всему равнодушными. С животиком, с соплей под носом… Будем путешествовать по миру с такими же пенсионерами.

В темноте спальни, в темноте моей спальни, я прижимаюсь к тебе сильнее, чтобы никогда не по­пасть в тот автобус. Я молюсь, чтобы жизнь пре­доставила мне последний шанс, чтобы я дала себе последний шанс.

А ты лежишь рядом каменной статуей, читаешь мои мысли, познаешь мою сущность.

На этот раз я одолею врага. Я не позволю ему забрать мою любовь, сломать мою жизнь.

Я до такой степени боялась тебя потерять, что все тебе рассказала.

Теперь ты знаешь все.

Когда враг впервые заявил о себе, когда, учуяв све­жую трепещущую плоть, он явился за первой данью, все произошло так неожиданно, что я и опомниться не успела. Он сразил меня наповал. Я чувствовала се­бя так, словно кто-то вынул из-под меня стул и опро­кинул вверх тормашками, и вот я лежу, задыхаюсь, не могу пошевелиться от боли. Я невольно оберну­лась, но никого не обнаружила, значит во всем про­изошедшем была повинна я. А между тем, я готова была поклясться, что я здесь не при чем.

Я была еще в том романтическом возрасте, когда незаметно тускнеют последние девичьи мечты. Я была безумно влюблена, время платить по счетам еще не на­стало. Все, кого я любила, щедро делились со мною своими заблуждениями, и я из кожи вон лезла, доказы­вая их правоту. Бурные романы шли сплошной чере­дой, пылкие признания в любви и клятвы в верности до гроба, которых, собственно никто от меня не требо­вал, сами собой срывались с моих уст. Неуверенная в себе, я готова была вселить уверенность в любого, кто оказывался рядом. Каждая такая история длилась не­долго, наступала осень, или високосный год подходил к концу, приближая драматическую развязку, и я вся­кий раз рыдала, картинно вскидывая руки к потолку, но наутро неизменно просыпалась свежей и бодрой, и с радостью начинала все сначала. Каждый новый воз­любленный брал меня тепленькой, я была подобна де­бютантке, водрузившей на прыщавый девичий лоб сверкающую диадему в предвкушении первого бала.

Впоследствии я нередко встречала свою первую жертву, первого мужчину, с которым я так нехоро­шо поступила, и он всякий раз отводил меня в сто­рону и умолял открыть причину моего странного поведения. И всякий раз, глядя в его обеспокоенные темно-зеленые глаза, обрамленные черным веером ресниц, над которым изящной, женственной дугой подрагивали брови, всматриваясь в эти большие нежные губы, подарившие мне несметное количест­во поцелуев, в этот сильный мужественный подбо­родок, я виновато пожимала плечами, недоумевая, что заставило меня так жестоко его обидеть.