|
«Не останавливаться на достигнутом» – таков был наш девиз. Помнишь? Только однажды ты меня очень расстроил, – сказала она, уронив голову тебе на плечо, и при воспоминии о том печальном эпизоде глаза ее наполнились слезами. – Ты тогда получил двенадцать по музыке. А ведь ты у меня каждый вечер играл на флейте и на фортепиано. Каждый вечер мы с тобой повторяли гаммы, проверяли сольфеджио. Я сажала тебя на колени, и мы играли в четыре руки «Веселого пахаря», «Любимый вальс», «Письма к Элизе»… Все те отрывки, которые мне так нравились в детстве… И вдруг тебе ставят двенадцать по музыке. Двенадцать по музыке! Я вспомнила себя маленькой девочкой, вспомнила как мечтала поступить в Консерваторию, стать великой пианисткой, играть на сцене в черном вечернем платье, и мне вдруг стало так больно. Я так на тебя надеялась! А ты сказал: «Ну и хорошо, я бросаю музыку», сказал так твердо, глядя на меня с такой злобой, так решительно сжимая кулачки. «Хватит! – кричал ты. – Я бросаю!» Я посмотрела на тебя со слезами на глазах. В тот вечер мне было так грустно, что я долго плакала, лежа в постели, и моя подушка была мокрой от слез. Я все помню, будто это было вчера… Какой ужасный был день! Но наутро ты опомнился и пообещал, что в следующий раз заработаешь восемнадцать. Двадцать никому не ставили, так что восемнадцать можно было считать хорошей оценкой, и я так сильно прижала тебя к себе, что ты задрожал. Видишь, я ничего не забыла…
– Потом мы сели за стол… Мне было плохо, так плохо, ты не представляешь… Я не знал о чем с ними разговаривать, болтал всякие глупости. – Ты рассказал им, что влюбился? Он заливается смехом, таким злобным звонким смехом, что у меня вот-вот лопнут перепонки. – Ты с ума сошла. Я в жизни не знакомил их со своими девушками! – Но они, наверное, догадываются, что… – Ты не дослушала. Самое ужасное было потом… Вы поужинали… Наелись так, что из-за стола не вылезти. «Ты должен все доесть, – сказала она. – Я с такой любовью все это готовила. Ешь, мой мальчик, ешь. Я уверена, что ты плохо питаешься. Ты никогда не умел готовить… Я знаю тебя как свои пять пальцев. Я ведь тебя родила.» Ты давишься, но продолжаешь есть, проглатываешь пирожки, потом домашнее мороженое, потом немножечко шоколадного мусса, чтобы перед кофе во рту было сладко. «Вот видишь, я помню, что ты любишь кофе с шоколадом!» Ты послушно глотаешь, боишься ее огорчить. Она смотрит на тебя блестящими глазами, сама почти не ест, только пробует каждое блюдо, чтобы лично удостовериться, что оно достаточно сварилось, достаточно прожарилось, и убедившись, что еда вышла на славу, тихонько подкладывает тебе, ложку за ложкой, и следит, чтобы ты ничего не оставил. После ужина ты чувствуешь необыкновенную тяжесть во всем теле, тебе хочется немедленно уйти домой и лечь спать. Ты ерзаешь на стуле, опираешься локтями о стол, говоришь: «Спасибо, мамочка, все было очень вкусно, спасибо за прекрасный вечер, пожалуй, мне пора». Она смотрит на тебя, не спуская глаз, и говорит, что ты хорошо поел, что она так счастлива, что ты теперь нечастый гость, и ей это обидно, ужасно обидно, стоит иметь такого прекрасного сына, чтобы так редко его видеть… Я на днях зашла к тебе на работу – я ведь частенько прохожу у тебя под окнами, – я знала, что ты на месте: твоя машина была припаркована у входа, но какая-то секретарша, этакая нахалка, заявила мне, что ты уехал на встречу. – Я распорядился, чтобы ее ко мне не пускали. Первое время она постоянно являлась ко мне в кабинет, усаживалась в уголке и смотрела как я работаю! Она перепроверяла за бухгалтером все расчеты, перекладывала документы, назначала за меня встречи, увольняла секретарш… Ты извиняешься, оправдываешься, выдумываешь тысячу причин, вследствие которых не можешь видеть ее чаще, говоришь, что во всем виновата работа, работа и еще раз работа. |
