— Оля, плохо себя чувствуешь? — обеспокоено спросила Ирина Ивановна. — Ты побледнела, девочка.
— Не знаю… — прошептала я, уставившись в парту. Знакомая парта… Эту царапинку я сделала месяц назад, чтобы доказать Верке, что я тоже смелая.
Где-то рядом Верка предложила меня проводить к медсестре, и очень удивилась, что я отказалась. Как я могла не отказаться? Почему у Верки появилась маска?
Ирину Ивановну Веркина обида обеспокоила мало, и дальнейшее закрутилось передо мной как в бешеном темпе. С молниеносной скоростью мне выделили одноклассника, который вежливо проводил меня до кабинета медсестры. На его лице явственно читалось удовольствие — при благоприятном раскладе он пропустит половину урока, а так как мой одноклассник как раз «забыл» сделать домашнее задание, ему это было на руку. Со мной разговаривать он не спешил, да и я не выделялась разговорчивостью. Мне было плохо. И страшно. Перед глазами все плыло, и я с трудом одолела несколько ступенек, которые вели в подвальный кабинет медсестры. Когда оказалось, что у меня внезапно поднялась температура до тридцати девяти, вызвали с работы маму, и та отвезла меня домой. Дома меня вырвало. Сердце сжалось от страшного предчувствия, а перед глазами стояло лицо Верки. Значит, маска — это не всегда. И ее никто не видит. Кроме меня. Никто не испугался, никто не заохал, потому что не видят. Почему я вижу?
Я сказала, что хочу спать. Мама не возражала. Отвернувшись к стенке, я заплакала. Тихо, чтобы мама не слышала…
В пятницу я осталась дома с другой бабушкой и, лежа в больном полубреду, все гадала — говорить или нет? Верка рвалась ко мне, но ее не пустили, опасаясь заразы. Хорошо, что не пустили. Сказать? Промолчать? Бабушка включила телевизор, я лениво повернула голову к горящему красками экрану. Постепенно мое усталое сознание начало следить за сюжетом: шел документальный фильм о больных детях. Душевнобольных. Красивый человек в черном с белым воротничком обсуждал, как это опасно для ребенка — странные видения. Как он это назвал? Одержимость… Как назвала это я? Ответом на свой вопрос. Тех, кто видит то, что не видят другие, отвозят в больницу для душевнобольных. Или мучают в церкви. Зачем мне говорить, если все равно не поверят? С этой мыслью я и заснула.
Когда проснулась — температура спала. Мама дала мне выпить теплого чая и сказала, что если мне станет лучше, то в воскресение мы поедем в город. Верку возьмем. Там как раз построили огромный торговый комплекс, а мне надо купить новое платье на весну, из старого я уже успела вырасти. Я вздохнула. Не любила я ходить по магазинам, не любила бесконечных примерок, боялась видеть Верку, но кто меня спрашивал?
Мою маленькую проблему решила большая беда. В воскресение с самого утра нам позвонила мама Верки и уставшим от страдания голосом сообщила, что ее дочь вчера попала под машину, теперь лежит в больнице без сознания, но, прежде чем впасть в кому, попросила прийти своих друзей… «Чтобы попрощаться». Последние два слова женщина выдавила из себя со стоном и повесила трубку.
Я все слышала. Как можно не слышать, если я стояла рядом с матерью, близко-близко… Мама опустила трубку на рычаг, стараясь на меня не смотреть. Я чувствовала себя бесконечно виноватой. Перед кем? Может, перед матерью одноклассницы, может, перед самой Веркой. Знала же, могла предупредить. Но не предупредила, не сказала…
В больнице мне было страшно. Я осторожно вошла в Веркину палату. Моя одноклассница лежала на кровати, страшно бледная, ее пушистые, желтые, как солома, волосы были сбриты, а голова перевязана бинтом. Такая вот, с белыми губами, она казалась мне незнакомкой, и на мгновение я подумала, что мы перепутали палату. Но рядом плакала мама Верки, которую осторожно вывела, обняв за плечи, моя мама. О чем они говорили? Я не помню. |