Майгулль Аксельссон. Я, которой не было
Я быть не смею и не быть не смею той, которой не была. Алехандра Писарник
Любовь вообще ничего не может, если не может осуществиться. Кристина Люгн
предпосылка
Трусы были белые и отличного качества. Нашедшая его медсестра не удержалась и потрогала их. Она тихонько провела ладонью по трикотажу, и указательный палец уперся в серый ярлычок: Björn Borg underwear. Это ей ни о чем не говорило. Она даже не слышала о Бьорне Борге. Утро было холодное, и она уже собралась снять пальто, чтобы укрыть мужчину, как вдруг стремительно возник образ: подъезжает «неотложка», собирается толпа, и какая-то тетка — русская, по-видимому, — тянет пальто на себя, заявляя, будто оно — ее. Нет, лишиться пальто она себе позволить не может. Вместо этого она сняла свой клетчатый шарфик и разложила у него на груди. Обмотать получше невозможно — беднягу нельзя поворачивать. Малейшее движение навсегда сделает его калекой. Если уже не сделало. Она провела ладонью по его руке. Какая волосатая. Он красивый, сразу видно, хотя мышцы так ослабли, что, кажется, вот-вот сами отвалятся от костей. Лицо очень бледное, темные глаза полуоткрыты. Наверное, он в сознании. — Все будет хорошо, — прошептала она. — Вот увидишь. Только подожди немножко. Дребезжащий стук. Она подняла глаза на фасад дома. Распахнутая створка окна билась на ветру.
напоминание
На третью ночь появились сны. Притом что я не спала. Сидела на стуле для посетителей у постели Сверкера, как вдруг увидела саму себя стоящей под фонарем в больничном парке. Я подняла воротник короткой дубленки и уткнула подбородок в белую овчину. Было очень холодно. Наверное, мое дыхание замерзнет, подумала я, наверное, оно повиснет в воздухе, будто клочок сахарной ваты. И в тот же миг заметила ту, другую. Она бежала ко мне через газон, в легком летнем платье, белом в зеленый горошек, и каблуки ее босоножек оставляли в снегу четырехугольные дырочки. Сперва я ее не узнала, я ведь уже много лет не думала о ней, она существовала лишь где-то на самом краешке сознания, знакомая и сама собой разумеющаяся, как шрамы от детских ссадин, — и заслуживающая внимания не больше, чем они. Ей, наверное, холодно, только и подумала я и поглубже уткнулась подбородком в воротник, она даже без колготок. И в тот же миг она остановилась прямо передо мной, и мы взглянули друг на друга. — Мари, — сказала я. — Неужели это ты? В ответ она скорчила гримаску. — Мэри, — сказала она. — Неужели это я? — МэриМари, — раздался приглушенный голос. — Может, приляжете? Медсестра села на корточки перед моим стулом и погладила меня по руке. Молоденькая и белокурая, вся в голубом и белом. Свеженькая как яблочко. Мгновение я смотрела на нее, пока мой язык скользил к передним зубам. Какой-то ворс на них. Когда я в последний раз чистила зубы? Не помню. Давно. У сестры на груди табличка с именем. Дженнифер. Привет, Дженнифер, подумала я. Сверкеру ты бы понравилась. Жалко, что ему с тобой уже не встретиться. Или наоборот — хорошо. Просто исключительно хорошо — и для тебя, и для меня. Дженнифер склонила голову набок и попыталась улыбнуться: — Вам нужно поспать, МэриМари. Если вы тоже заболеете, никому лучше не будет. Банальность, но в ней, как и в прочих ей подобных, есть доля истины. Если я заболею, никому лучше не будет. С другой стороны, хуже тоже никому не будет. Так что это все равно. Она подождала ответа несколько секунд, но, не дождавшись, заговорила с веселой решимостью. — Послушайте, — сказала она. |
