Экстренное торможение! Стоп!

Невдалеке от меня, за колонной, что подпирает литейный двор, притаился неизвестный мне наблюдатель. Стоит и нахально смотрит на мою Ленку. Высокий, бравый, в синем заморском комбинезоне. Американец? Немчура? Новый прораб? Инженер из управления? Командированный москвич? Кто бы ты ни был, а мне определенно не нравишься. Чистюля! Наверно, целый вечер мазюкал, сдабривал зубным порошком свою обувку.

По всему видно, недавно появился в Магнитке. Не прокален степным солнцем. Не выдублен буранными ветрами. Могу предсказать его судьбу: скоро вспорхнет, улетит. Немало таких перебывало у нас. Не приживается на нашей земле чертополох и перекати-поле.

Есть у него еще одна примета. На переносице глубокая, хоть карандашом закладывай, впадина.

А что если я трахну его по этой отметине?

Опускаю голову, разжимаю кулаки, бормочу:

— Красное, белое, синее, желтое!..

Может, этот красавчик таращит свои глаза на Ленку просто так. Может, он не летун, а полноценный ударник, ничуть не хуже меня. Нельзя судить о человеке по ярлыку, тобой же наклеенному.

«Я не знаю, кто ты, пока не увижу, как работаешь», — говорил Антоныч каждому коммунару. Не верил ни хвастливым речам, ни слезам. «Труд, — говорил он, — выводит человека на чистую воду».

Поумнел я. Вот так всегда бывает, когда на помощь призываю Антоныча. Не оставляет он меня и теперь, удаленный за тысячи километров от Магнитки.

Сорвался я с того места, где стоял как вкопанный, и помчался к Ленке. Она торопливо поправила волосы, вытерла лицо платком, облизала губы. Зря прихорашивается. В любом виде, причесанная и лохматая, бывает ладной и пригожей. Морозное солнце и вьюжный ветер давным-давно, еще когда Ленка бегала со мной на лыжах, разделали ее лицо в цвет зари да так и оставили.

— Здравствуй, Саня. Почему взъерошенный?

Вот и верь после этого вековой мудрости: «В душу человека не заглянешь». Все видит, все чувствует моя Ленка.

Надо тревогу вывернуть наизнанку, посмеяться над собой.

— Здорово, чертяка напугал меня, — говорю я.

— Какой чертяка?

Я кивнул в ту сторону, где только что стоял нахальный наблюдатель.

— Сбежал. Трусливый ухажер!

Лицо Ленки вспыхнуло, покрылось каленой смуглостью и стало еще ярче.

— Брось разыгрывать, Саня!

С головой выдала себя, а на словах сопротивляется. Не смеет сознаться, что позволила любоваться собой чужому дяде. Эх!.. Мало ей моей любви, еще кого-то желает покорить.

Хочется мне сказать что-нибудь такое-разэтакое...

Красное, черное, белое, синее, желтое!..

Осадил на дно свинцовую муть, прокашлялся, говорю:

— Хлюст какой-то пялился на тебя целый час.

— Целый час?.. Ай-я-яй! Да как же ты вытерпел?

И рассмеялась. На литейном дворе, наверное, было слышно, как она хохотала. А я мрачно молчу. Кто же он? Откуда взялся? А не тот ли это молодец, которого она когда-то любила?.. Пропал и явился.

Вон куда меня занесло! Столько времени не придавал этой допотопной истории значения, а сейчас...

Стрелка часов подбирается к восьми ноль-ноль. Ленка вытирает фланелевым лоскутом стекла приборов и ехидничает:

— Чего, дурень, боишься? Мало тебя любят, да?

— Я боюсь? Что ты! Не родился еще такой, кто запугает!

Это уже совсем лишнее. Перед кем вздумал хорохориться? Поднимай, притворщик, руки, сдавайся!

Прогудел гудок.

Пришла сменщица. Ленка собрала свои пожитки, и мы выходим из кабины. Утро в разгаре. Воздух прозрачный, как родниковая струя: пей взахлеб, прохлаждайся, всматривайся в летние дали хоть до края земли.