Какого числа приезжают французы? Чуть загодя? Или совсем впритык? Помимо балета Дю-Ренн, из «Гранд-опера» ожидаются две первоклассные пары. Что ж, кажется, вечер собирается.

Но наступает второе октября. Утром я вдоволь нарепети-ровалась. Дело продвигается. А вечером по телевидению показывают отвратительные кадры митинга необольшевиков на Смоленской площади. Кое у кого из митингующих в руках физиономия Сталина. Любители равенства и братства перегородили Садовое кольцо всяким хламом и подожгли. Полыхает огонь. С железными трубами красно-коричневые наскакивают на милицию. Кажется, впервые за жизнь я сердобольно сочувствую милиционерам, я на их стороне. Камеры выхватывают озверевшие лица, удары, кровь, гримасы раненых. Не началась ли заварушка? Пропал тогда мой юбилей. Или этим все закончится?

Третье октября. Вновь мое рабочее утро в Большом. Дело хорошо продвигается. А к вечеру меня охватывает нешуточная тревога. Милицейские заграждения сметены. Воинственная, клокочущая, разъяренная толпа захватывает мэрию и устремляется в Останкино, к телевидению. Передачи первой программы обрываются на полуслове. Что там? Неужели предчувствия не обманули? Черт с ним, юбилеем. Что будет со страною?..

Как развивались события, — известно очень широко. Идеальный летописец ныне — телевизионная камера. Многочасовой гениальный репортаж CNN о путче в мельчайших деталях рассказал о кровавых событиях миру. Что, если б была у нас видеопленка взятия Казани Иваном Грозным или крепости Измаил Суворовым? Как будет жить мир дальше под пристальным глазом телевидения?..

Введен комендантский час. Штурм Останкина, кажется, отбит. Бессонная ночь у телевизора. Звуки выстрелов, доносящиеся с улицы. Зарево пожаров вдали ясно видимо с балкона шестого этажа нашей квартиры. Толпы москвичей по Тверской прямо под моими окнами, идущие отстаивать демократию к Моссовету… Я слышу топот ног по асфальту проезжей части улицы.

Томительное утро следующего дня, утро штурма Белого дома…

Посмотрев по телевизору сражение и арест главарей мятежа, я пошла пешком в театр. Классы сегодня отменены. Но мне пропустить занятия никак нельзя. Впрочем, будет ли мой вечер?

Родион звонит мне из Стокгольма (идут переговоры с королевской оперой о постановке его «Лолиты») — выезжать в Москву? Будет твой вечер? Или возвращаться в Мюнхен?..

Но я ответить ничего не могу. Никто ничего не знает. Действует комендантский час.

Спускаюсь пешком вниз по Пушкинской. Это параллельно моей Тверской. Здесь прохожих поменьше, поспокойнее. Баррикады вчерашней ночи еще не разобрали. У стен домов по тротуару заграждения пониже, и я преодолеваю их без труда. Но и по центру улицы пробраться можно, изловчись только. А уж танку какому-нибудь — смех один — препятствие чисто символическое. На углу Столешникова взъерошенная компания мрачных людей попивает чай из жестяного термоса. Жуют бутерброды. Уселись кружком, прямо на асфальт. Не холодно ли, господа-товарищи, для октября-то будет?..

В театр меня пропускают. Тот же вахтер, что был на подъезде в первый день. Меня теперь он знает.

— Заниматься пришли? Вы от Белого дома далеко живете?

И, не слушая ответа, продолжает:

— Я на Дорогомиловской. От нас все видно было. Как на ладони. Дым валил. Пальба…

Каждый хочет в эти дни как-то вписать себя в произошедшее. Ну, хоть географически.

В театре я никого не встречаю. Совершенно никого. Большой словно вымер. Значит, я одна такая старательная. Подобного ощущения опустелости за свои пятьдесят театральных лет я не упомню.

Класс сделан. Теперь душ. Надо возвращаться домой.

Иду тем же маршрутом. Чаепитие на Столешниковом закончилось. Пушкинскую улицу чуть подрасчистили. Идти легче. Миную театр Станиславского, из которого пришла мне помощь на юбилейный концерт… Но одергиваю себя: может, концерта вовсе и не будет?.