Митя навстречу мне бежит. Маленький, смешной, в джинсовом комбинезончике. Глаза голубые, носик кнопочкой. Скоро три годика. На руки забирается, носом об мой нос трется — целуется он так, несмотря на запах табака и перегар.

— Мама!

— Здравствуй, мой сладкий.

Прости, что от мамы так несет. Мама пила, мама почти не ела, не считая обеда с твоей бабушкой.

Вытаскиваю ему подарки — книжки, игры. Не смотрит. Сидит у меня на руках. Мама приехала.

— Ма-ма, — произносит по слогам и трогает меня за нос.

Смотрит удивленно. Не может понять, почему еще две недели назад мама была дома каждый день и он мог взять ее за руку и вести к себе в детскую, усаживать на ковер, залезать к ней на колени и просить, чтобы она читала книжку или складывала с ним пазл. Почему я вдруг ушла? Прости, мой хороший, но я и сама этого толком не понимаю.

Привыкаю к роли воскресного родителя. Держу Митю как маленького. Не знаю, что с ним делать. Няня подходит. Хорошая женщина. Из деревни. Где-то, видать, еще остались архаичные настоящие деревни. В бога верит. Счастливая.

— Митя, пойдем порисуем. Маме с папой поговорить надо.

— Нет, — говорит, прижимается ко мне, уходить не хочет.

Не знает, что мама у него алкоголичка, неудачница. Прости, прости!

— Иди, Митя, с няней. Мама сейчас придет.

Слезает с колен. Смотрит на меня грустно, но без осуждения. Надо так надо. Хороший ребенок. Хорошо, что не со мной будет расти. Что он от меня увидит — полторы пачки сигарет в день, пустые бутылки? Я вот выросла, на все это глядя, — и чего хорошего? А самое главное, чтобы мать моя на пушечный выстрел к Мите не подошла. Чтоб слова ему не сказала, чтоб не дышала на него даже. Я еще беременная прочитала, что все мы неосознанно воспроизводим ту модель семьи, где сами выросли. Нет. Не надо Мите такого. Ни за что. Никогда. Пусть лучше с няней, с бабушкой. Мне свекровь сказала, когда он родился: «Вот и хорошо. Больше от тебя ничего не надо». И сейчас говорят: «Спасибо за Митю». Мне отдавать его не собираются. Даже не подразумевается это. Митя остается тут по умолчанию. Да я и не возражаю. Что я — зверь?

Мои родители развелись, когда я вышла замуж. Мать сказала мне: «Теперь, когда наш долг до конца выполнен, мы наконец-то можем расстаться». Я должна была почувствовать себя виноватой, что им пришлось столько лет мучаться друг с другом ради меня, и почувствовала. Странно, в детстве я очень сочувствовала матери. Отец казался мне абсолютной скотиной, которая напивается и говорит ей неприятные вещи. Но теперь, общаясь со своей матерью, я тоже испытываю сильнейшее желание напиться. Трудно объяснить, но то, как она строит фразы, какими гримасками это сопровождает — все говорит о том, как неискупимо виновен ты перед ней. Ты виновен перед ней так, как не виноват ни перед кем в этой жизни, включая Иисуса Христа. Например, она говорит мне, с очень трагической миной, как бы про Митю: «Родители отдают детям все — свою жизнь, силы, здоровье, лучшие годы — и не вправе ожидать чего-либо взамен». Я даже не могу посчитать, сколько зайцев убито одной этой фразой. Ну, во-первых, то, что она отдала мне всю свою жизнь, силы и здоровье и ничего не получила взамен. Во-вторых, что я не отдаю Мите всего, что ему причитается. В-третьих, поскольку она отдала, а я нет, — кто я? Правильно.

Моя мать виртуозно умела внушать вину. Она делала это каждый момент времени, даже не задумываясь, на автомате. Мы шли с ней по улице, я говорила: смотри, какие яркие одуванчики. Она отвечала: да, совсем как то платье, которое ты залила вишневым вареньем, и мне пришлось отстирывать его целых три часа.