Ах, да! Слава еще! В веках слава! Воспоют аэды, и подтянет-подпоет всяк сущий-ведающий ахейский язык песнь про нас, героев-разгероев! Только не верится что-то! Наломаем дров, погубим людей, а уцелевшие затянут чего-нибудь этакое: «К вам, о друзья, я пришел с достославной войны, что затеял дурак-рогоносец!..» Этого хотим?

Папа не прятался. И я прятаться не буду. Но ведь не о моей дурной этолийской башке сейчас речь!

Может, я не прав? Может, правы они?

Мама! Почему ты молчишь, мама?

– Навлия Эвбейского сын? – удивился я. – Так это же наш проксен. Он в Аргосе храм Аполлона Волчьего построил!

– Хорошо еще, что не маяк, – невпопад бросил рыжий.

Хотел переспросить (то ли шутит Одиссей, то ли намекает на что-то), да только не стал. Лаэртиду было явно не до толстячка с Эвбеи. Повозки уже грузились – с шумом, с толчеей, с бестолковщиной. Посольство снаряжали на скорую руку, и перепуганная челядь полосатыми осами носилась вдоль вытянувшегося возле городских стен обоза. Менелай еще поутру уехал в Коринф, чтобы к сроку подготовить корабли.

Любимчик тоже торопился, надеясь успеть – вернуться на Итаку к рождению наследника – обязательно наследника! Почему-то он был уверен, что Пенелопа подарит ему непременно сына. Даже имя придумал – Телемах, Далеко Разящий. Ну еще бы, сын лучника!

Я не спорил – оракулам виднее. Интересно, рыжим ли будет Лаэртов внук? Ой, рыжим!

– Говорят, умный он, Паламед, – продолжал Любимчик, рассеянно поглядывая на суетящихся слуг, грузивших на повозку какие-то неподъемные кули из рогожи. – Предложил, например, серебро с печатью отливать.

– С печатью? – невольно заинтересовался я. – Зачем?

Лаэртид усмехнулся – весьма-а-а снисходительно! И вправду, откуда мне купеческую премудрость ведать?

– Ну, понимаешь, Диомед... Сейчас мы серебро в слитках возим, каждый раз взвешивать приходится, на части рубить. А если сразу отливать – определенного веса? И с печатью царской, чтобы сомнений не было? Здорово, правда? Говорят, в Азии уже кто-то пробовал. А еще Паламед предложил новые значки для письма, вместо сидонских. Чтоб проще запоминались. Серьезные люди его, Паламеда, знают. Под его слово Дом Мурашу сотню талантов отвалит!

– Ну и занимался бы своими значками! – озлился я. – Чего это он про войну распелся? Дом Мурашу серебра отвалил?

Одиссей задумался, качнул головой:

– Мурашу? Это вряд ли, тут иная игра... Ладно, приеду в Трою, разберусь. С Еленой-то несложно будет, а вот все остальное...

Переспрашивать я не стал. Одно ясно – задумал что-то рыжий. И хорошо, если так. Вдруг повезет? Утрем нос пухлому!

– Да что мы все о нем? – махнул лапищей Любимчик. – Ты-то как? Не поговорили даже с этой запаркой! Про жену не спрашиваю...

– И не надо! – подхватил я. – Про нее, богоравную, не стоит!..

– А твоя Амикла? Ты рассказывал...

Он поглядел на меня – и не стал договаривать. Видать, все у меня на лице написано было. Паламедовыми значками.

– Та-а-ак! А ну, выкладывай!

Я оглянулся, поморщился. Ко времени ли? Вот-вот обоз тронется.

– Выкладывай, говорю!

Я и выложил.

– Дурак ты!

Отворил я рот на ширину горита, набрал в грудь воздуха. Поразмышлял. Потом еще поразмышлял – уже основательнее. И рот сам собою затворился.

Дурак и есть!

– Беги к ней, на колени падай, на брюхе ползай, умоляй! Думаешь, если ты ванакт...

Ох, и плохо мне стало!

– Да ничего я не думаю, Одиссей! Ничего я не думаю!..

– А зря! – отрезал он.