Профессионализм многолик. Но в одном он всеобъемлющ: все, не имеющее отношения к работе, уходит на второй план. Недавно на фотовыставке я видел снимок, показавшийся мне символом профессионализма: за кулисами ночного клуба со стриптизом два молодых актера о чем‑то говорят с обнаженной балериной. Их лица озабочены, позы утомленно‑свободны, напряженно выразительны руки в энергичных жестах. И никому нет дела до того, что женщина — голая. Это не распущенность, это не пресыщенность и не тупость. Это — профессионализм…

Мое сердце не имеет права пылать. Оно должно стучать ровно и сильно. И долго. Чтобы я, покуда оно стучит, мог превращать фантомы в реальное зло и карать его. Потому что мое сердце — сердце профессионала — тоже ломает свой ритм и вбивает молотом кровь в виски, когда я говорю чуть слышно:

— Тамара, Женя Корецкий погиб…

Она кивнула, как будто давно уже знала об этом, и закусила до крови нижнюю губу.

Она смотрела мне прямо в переносицу, и я хотел влезть под стол, провалиться сквозь землю, испариться на стене — только бы не чувствовать на себе этот слепой, обращенный внутрь взгляд. А еще мне хотелось подойти к ней, обнять ее за плечи, чтобы она уткнулась мне лицом в грудь, и сказать шепотом:

— Ну, поплачь, маленькая, поплачь. От слез становится легче. Поплачь, я буду рядом и буду ждать. Потому что у меня — это одна ночь. А у тебя их будет много, таких горьких, пустых ночей. От слез становится легче.

Но она не плакала. Сидела на стуле очень прямо, серая, холодная, как давно сгоревшая в печке зола. Так мы и сидели молча. Долго‑долго. Я боялся шевельнуться, чтобы она не сломалась, не рассыпалась, не превратилась в пыль.

Потом она вдруг сказала растерянно:

— А он мне говорил, что мы проживем сто лет и умрем в один день…

Я вздрогнул от неожиданности, и она по‑прежнему смотрела прямо на меня и видела, как в камере‑обскуре, только то, что происходило внутри нее вчера, месяц назад, давно.

— Когда я осталась у него дома, то среди ночи проснулась. Женя не спал, он смотрел мне в лицо. Я погладила его по голове и спросила: «Это очень плохо, что я не плачу?» — «А зачем тебе плакать, родная?» ‑"Говорят, что в эту ночь девушка должна плакать". — «А тебе хочется плакать?»‑"Мне хочется петь. Мы ведь проживем сто лет…"

…Я стоял у окна, ухватившись за железную решетку, и смотрел на улицу. По широкому шумному проспекту уходила от меня Тамара, я видел только ее одну, бредущую бессильной походкой, с опущенной головой — без направления, без мыслей, без цели. И, может быть, потому, что еще несколько часов назад Леонидов нашел ее весело хохочущей с подругами в коридоре университета, это было особенно страшно. Я отошел от окна.

— Наверное, я никогда не стану профессионалом, — подумал я вслух.

— Что‑о? — удивленно переспросила пухленькая розовая девушка‑машинистка, сидевшая за маленьким столиком в углу кабинета.

— А‑а‑а! Ничего! — я резко обернулся к ней. — Пишите! Лист дела тридцать шесть!

Машинистка, обиженно поджав губы, начала печатать протокол.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

Тамары Ратановой

…Вопрос. Когда Вы виделись с Корецким в последний раз?

Ответ.