Чтобы за душу брало. Да и вообще словами ничего тут не скажешь.
— А вы считаете, что она не права?
— Нет. Права.
— Значит, вы сами виноваты?
— Нет. В жизни, Элга, все сложнее.
— Ненавижу, когда говорят эти мерзкие взрослые слова «все сложнее», «не поле перейти», «ты этого не поймешь»…
Я засмеялся:
— А что делать? Действительно, все гораздо сложнее. Я вам постараюсь объяснить это, хотя не уверен, что получится. Моя жена — врач‑онколог. Как‑то я прочитал ее научную статью и нашел там такие фразы: «выживаемость облученных больных», «полупериод жизни пациентов» и всякую другую подобную петрушку. Жизнь и смерть в клинике — это в первую очередь работа. Научный поиск, победы, неудачи, методики лечения, диагностика — там все, чтобы через смерть утвердить жизнь. И приходят к ним тяжелобольные, зачастую обреченные люди, которые если не в клинике, то у себя дома все равно умрут. Поэтому там и смерть не такая бессмысленно‑жестокая, не такая трагичная и нелепая, как та смерть, с которой приходится встречаться мне. Ведь у них и смерть когда‑нибудь даст жизнь многим. А моя работа никого к жизни не вернет. Я только обязан не допустить новую смерть.
Я замолчал. Щетки на стекле с тихим стуком разбрасывали брызги, лучи фар шарили по мокрому черному шоссе.
— Ну?.. — сказала Элга.
— Баранки гну! — сказал я. — Вот Наташа и не понимает, как из‑за такой малости можно неделями не бывать дома, приезжать на рассвете и в отпуске бывать только порознь…
— Но ведь это же совсем не мало — сторожить смерть! — тихо сказала Элга.
Я посмотрел на нее и подмигнул:
— Элга, веселее! Своей выспренностью я вверг вас в возвышенно‑трагический тон. Я не смерть, я живых стерегу от смерти. Вот какой я стерегущий.
Она долго смотрела в ночь перед собой, потом сказала:
— Бросьте фанфаронить! Вам сейчас совсем не весело, и совсем вы не такой гусар, каким хотите казаться. И вообще все это, наверное, очень трудно…
Я промолчал. Элга сказала:
— А ведь когда‑то всех преступников ликвидируют и вы останетесь без работы. Что будете делать?
— Вступлю в садовый кооператив, выращу сад и буду продавать на рынке яблоки.
Элга засмеялась:
— Но ведь это, наверное, нескоро будет.
— Почему же? Один друг сказал мне как‑то: «Мир разумен и добр».
— Это не ваш друг придумал, — задиристо возразила Элга.
— Да, но он это сказал, когда мы шли брать вооруженного бандита. Я часто вспоминаю его слова и все больше убеждаюсь, что он прав, этот мой друг.
Элга упрямо покачала головой:
— Нет, нескоро еще…
— Ну, конечно, не завтра и не через год, но ведь ликвидируют! Вот, обратите внимание: сейчас почти не встретишь рябого человека. А ведь еще недавно засмеялись бы, скажи кому‑нибудь, что рябых не будет. А вот нет! Нет оспы — и нет рябых. И преступников не будет…
Мы возвращались в Ригу около двух часов иочи. Не нашли мы Ванду, и завтра надо будет искать вновь. Элга уснула. Она спала, прижавшись ко мне и положив голову на мое плечо. На поворотах я крутил руль осторожно, чтобы не разбудить ее. Лицо девушки было ясно, улыбчиво. Около дома Элги, рядом с университетом, я затормозил, выключил мотор и долго сидел неподвижно, не решаясь ее будить. Потом она открыла глаза, огляделась и удивленно сказала:
— А я уже дома!
Мы сидели молча, лицо Элги мягко высвечивали крохотные лампочки приборного щитка, и я сказал вдруг:
— Вы хороший человек, Элга…
Она улыбнулась:
— Конечно…
— Только хорошие люди во сне поют и смеются… — сказал я серьезно. |