Никогда не смотри им в глаза. Можно выдать себя с головой. Движения должны быть вялы и точно рассчитаны. Я уже дважды ронял миску с едой. Теперь надо придумать что то другое. Нельзя перебарщивать. Ты же помнишь, как застрелили того корреспондента с радикулитом. Он просто не мог донести вязанку дров из посадки.

Мы все погибнем, но не на Страшном суде, не вместе с принесенной на плащах Всадников Апокалипсиса вестью о нем. Крах в том, что вот сейчас, сию минуту, может быть даже секунду, человек убивает другого человека здесь ли, в Африке… Но уж если над моей бессмертной душой основательно потрудились и не у кого просить прощения, пусть будет как будет. Веру можно найти чудом, можно встречей, а можно в самых глубоких глубинах отчаяния, когда познаешь всеконечную, полную бессмысленность человеческой помощи извне. Скажешь себе тогда: да, по человечески никакой надежды не остается. Но все таки она не умирает. Она живет неосознанно и бессознательно от тебя самого, от измученного твоего тела, от затуманенного рассудка. Не способна никакая тьма погасить даже такой малюсенькой искорки, и чем глубже отчаяние, чем сомнительней угадываются признаки человечности в твоих мучителях, тем сладостней ощущать ее в себе, потому что потом придет черный день для твоих мучителей.

Когда Его распяли, он обратился к Отцу – … прости им, ибо не ведают, что творят… Ведают, Отче, ведают. Ты покинул нас и тем освободил меня от обязательств перед моей бессмертной душой, ибо ВЕДАЮТ. Это даже лучше, что ты ушел. В какие края?.. Не будет вокруг меня ни чистоты, ни правды.

Что за шум снаружи? 66 й. Я научился их отличать по звуку мотора. Из окошка не разглядеть, а до рассвета еще часа полтора. С десяток. Не более. Гордые. Веселые. Непохоже, что за нами приехали. Похоже, привезли кого то еще. Если на отдых, значит, нам опять на сухие макароны переходить из гуманитарной помощи.

Куда же ты ползешь, милая? Там я тебя могу случайно раздавить…

Он осторожно двумя пальцами снял сороконожку с воротника, пошарил руками в углу и нашел консервную банку. Опустил туда насекомое, загнул крышку и поднес банку к уху. Ему показалось, что услышал, как сороконожка возмущенно затопала всеми своими конечностями. Ничего. Пусть посидит. Так безопаснее. Он снова затолкал банку в угол и успокоился.

Два секрета было у пленника: банка, которую он хранил в углу, крышкой которой он намеревался воспользоваться в недалеком будущем, и пакет. Он сумел его сохранить главным образом потому, что при смене хозяев удавалось всякий раз находить укромное место. Носить пакет на теле постоянно не рисковал.

Давным давно, в той, другой, жизни, все казалось исполненным значения. Даже танцы до упаду. В койку. Ритуальные блины на разговенье. Взгляды, которыми награждали девочки на вечеринках. Уход из института. И только теперь он понял, что выбора, собственно, никогда и не имел. Выбирать надо было сейчас. Каждый день, каждый час, каждую минуту несвободы. А выбрав, ждать, как это умеют делать только звери, подчиняя все мысли и чувства, всю физиологию одному понятию – выжить. Все остальное потом. Потом.

Наверху топали сапогами, и с потолка подвала сыпалась мелкая, горькая пыль.