— Не вполне понимаю, чему вы радуетесь, — заметил Кроуфилд.

— А я вовсе не радуюсь, — сказал Питер ван Хехст. — Я был матросом, как вы уже сами изволили заметить. — Он провел рукой по своей одежде и вдруг помрачнел: — А нельзя ли мне выпить и поесть, господин англичанин? Я вам все расскажу, все как было, и вы уж решите, какую выгоду из этого всего извлечь… А выгода есть! — Он опять невесело расхохотался.

Кроуфилд позвал боцмана, чтобы тот помог ему подняться и распорядился накормить. «Когда он будет готов, проводите его ко мне», — велел англичанин, И удалился, на ходу копаясь в кисете, чтобы заново набить свою трубку.

* * *

Питер ван Хехст появился на пороге капитанской каюты гораздо более бодрый, чем был прежде. Он топотал босыми ногами так, словно на них красовались сапоги, а рубаха в потеках соли высохла и топорщилась на плечах.

Но волосы Питера были приглажены, нос порозовел и глазки поблескивали.

— Прошу, — сказал капитан, откидываясь на спинку большого кресла.

Питер вошел и притворил за собой дверь.

— Сперва историю вашего падения за борт, — распорядился Кроуфилд.

— Я скажу чистую правду, хотя прозвучит она до крайности нелепо, — предупредил Питер.

— Обещаю выслушать вас с полным доверием, — сказал Кроуфилд.

История, поведанная Питером, выглядела действительно более чем странной. Точнее, это была одна из тех историй, что случаются на море, если экипаж недисциплинирован, плавание скучное, а выгода неочевидна.

Корабль, на который нанялся матросом Питер, вышел из Брюгге за полмесяца до того, как Кроуфилд покинул лондонскую гавань. Он назывался «Горация», если это кого-то интересует, и был под завязку нагружен интересным грузом. Матросам не сообщали, что именно находится в больших бочках. Строились разные предположения.

Поначалу плавание проходило относительно спокойно. Капитан, англичанин по происхождению, Генри Финч, держал своих людей в узе. Погода благоприятствовала путешествию, работы на судне было немного. У моряков, к несчастью, появилось свободное время…

Команда, собранная, как говорят русские, с бору по сосенке, из самого разномастного народа, не отличалась единством. То и дело между людьми вспыхивали ссоры. Заводилой во всех этих делах был некий голландец Гейдегер. «Клянусь задницей акулы, — уверял Питер ван Хехст, — если бы не этот висельник Гейдегер, ничего дурного на корабле бы не случилось!»

Этот голландец представлял собой полную противоположность земляку и то и дело задирал его. Говорили об Испании и протестантизме, о борьбе Голландии за независимость.

Питер ван Хехст в простоте высказывался за то, чтобы избавиться наконец от испанского владычества. «Положим, Испания владеет колониями за океаном. Какими-то маврами или кто они, — говорил Питер, — но мы-то тут при чем?»

Гейдегер ярился и утверждал, что протестантизм непременно погубит Голландию и сделает ее нудным монастырем, где все только и будут, что работать да молиться, одна радость останется у народа — читать Библию на голландском языке. «Если у них, — подчеркивал Гейдегер, напирая на слово „них“, под которым подразумевал протестантов, — нет святых изображений, то искусство скоро захиреет… Будут везде висеть одни кресты. А Божий мир останется без поклонения!»

Питер ван Хехст именовал его «папистом» и лез драться.

Кое-кто из экипажа был на стороне Гейдегера — преимущественно убежденные католики, а также просто любители выпить, закусить и завести у себя в сундучке изображение обнаженной красавицы, сработанное на постоялом дворе мастером вывесок.