— А, — с облегчением рассмеялся Трифон. — Ну, кто обычный погорелец, тому помогают, это конечно. А у меня как? У меня брат был старший. Он человек суровый, двух жен пережил, детей — куча. И я у него бобылем жил. Ну, при нем — если говорить честно.

— Ты ведь бездельник, а? — вставил словцо Флор.

Трифон не смутился и отпираться не стал.

— В самую точку! — воскликнул он. — Я в братнином доме жил. Ну, и спалил его. Случайно. Брату-то всем миром новую хоромину поставили, а меня… — Он вздохнул, легко, беззлобно. — И ведь самое плохое, телушку я погубил. Спалил телушку. И иконы святые в пожаре погибли.

— А дети? — спросил Флор.

Трифон подскочил, мелко, быстро закрестился, затряс головой.

— Слава Богу, дети живы! Только Манютка была, которая в младенчестве померла, так это не от меня — святой истинный крест!

Трифон был явно немного слабоумным. Таких, кажется, «блаженными» называют. Но в хозяйстве такого младшего брата держать очень хлопотно и накладно; вот старший и избавился от него. Точнее — выставил за дверь. Обычная участь для тунеядца, подумал Вершков.

Сам он тунеядцев не любил, хотя в «современном» Петербурге они приобрели совершенно иное обличие. В университете они тоже водятся. Случаются граждане, которым лень шпаргалку написать, и они норовят одолжить ее у другого для экзамена. Дашь такому человеку свои записи — раз, другой, а потом надоест — и не дашь. Ох, как мы обижаемся, какие мы делаемся несчастные, как мы сетуем на черствость людскую! Вершков любил иногда выкинуть такой фортель — пригреть возле себя никчемного человечка, покормить его из собственных рук конспектами, книжками, шпаргалками, а потом — «ты все пела, это дело, так поди же, попляши!». И полюбоваться на мосечку снулой рыбы, которая появляется на физиономии оскорбленного тунеядца.

Наверное, и брат Трифонов нечто подобное испытывал. Однако сам Трифон выглядел человечком вполне безобидным и беззлобным. Он, в отличие от ленивых студентов, вполне признавал справедливость братнина решения и не держал на того сердца.

— Как же ты теперь жить будешь? — спросил Вадим.

— А никак, — махнул рукой Трифон. — Сейчас лето. Пойду странствовать, а на зиму к какому-нибудь монастырю прибьюсь, буду там трудничать.

Флор фыркнул:

— Трудничать — это ведь работать надо.

— Ну, поработаю, — сказал Трифон еще более беспечно. — А то в скоморохи пойду.

— В скоморохах нынче небезопасно, — сказал Вадим, сам не зная, для чего. Ему иногда казалось, что если разбередить рану как следует, поковыряться в ней и так, и эдак, то она скорее заживет. Надоест ей болеть — вот она и затянется свежей розовой кожицей.

— Ну? — изумился опять Трифон. — А я тут шел, скомороха встретил.

— Какого? — насторожился Флор.

— То есть как это — «какого»? — радостно не понял Трифон. — Обычного самого скомороха.

— Как он выглядел? — пояснил свой вопрос Флор.

— Немолодой уже. А, видите! Человек в скоморохах целую жизнь прожил! — с торжеством добавил Трифон. — Смешной человек, добрый. Мы с ним немного вместе прошли, а дальше разошлись.

— Ты в обратную сторону идешь, — сказал Флор.

— Да? — Трифон перевернулся на живот, погрузился в наблюдение за каким-то жучком и молвил восхищенно: — Шустрый, бестия! — А потом поднял голову, встретился с Флором глазами: — Как это, в другую сторону? А в какую я сторону шел?

— Если ты того скомороха встретил, стало быть, ты в сторону Архангельска шагал, — пояснил Флор.