— Ты уверен, что это не самое обычное любопытство? — Харузин нахмурился. — Нет хуже, чем лезть к человеку из пустого любопытства…

— Мне она нравится, вот и все, — повторил Вершков. И вдруг рассердился: — По-твоему, Эльвэнильдо, глупому, бесчувственному «хумену» не может нравиться женщина?

— Может, — сказал Эльвэнильдо. — Что ты ко мне пристал, в конце концов? Делай что хочешь!

Вадим отвесил ему придворный поклон в духе ролевого мушкетера, махнул воображаемой шляпой и прокрался за конюшню. Он встал так, чтобы незаметно следить за Гликерией из-за угла.

Гликерия, мрачнее тучи, стояла посреди двора и метала нож в стену. Нож пролетал и втыкался в одну и ту же отметину.

Гликерия подходила, выдергивала его и снова возвращалась на прежнюю позицию. И вновь летел нож и опять попадал точно в цель.

Вадима поразило лицо девушки — сосредоточенное, взгляд устремлен внутрь, губы сжаты. Неожиданно он представил ее себе с мечом в руке, с растрепанными волосами, в ярких разорванных одеждах. Нечто вроде Свободы на Баррикадах. Или Комсомольской Богини. Бегущей в атаку на врага, бесстрашной, смертоносной.

Неожиданно он уловил на себе взгляд. Тяжелый, как будто пригвождающий к земле. Вадим инстинктивно втянул голову в плечи.

Плавным шагом, как будто плывя над землей, приблизилась к нему Гликерия, нож в опущенной руке. Вадим отшатнулся. От девушки резко пахло потом и сладко — молоком. Совсем близко от себя Вадим увидел ее ледяные светлые глаза — глаза валькирии.

— Отстань от меня, — прошептал тихий голос, в котором не слышалось ничего, кроме глубочайшего отвращения. — Оставь меня в покое, понял?

Несколько секунд Вадим смотрел на нее, не в силах оторвать взгляд от изумительного видения, представшего ему: разъяренная богиня войны в одежде средневековой русской послушницы, почти монашеской — только белой. Потом повернулся и бросился бежать. В спину ему долго еще летел звонкий, злой смех Гликерии.

Неловкость случившегося недолго преследовала Вадима — вернулся из своей экспедиции к ливонцу Лавр.

— Вдова Туренина написала на Глебова донос? — переспросил Флор, пораженный. — А не она ли сама и подстроила все это обвинение? Какой удар по колупаевской репутации!

Вадим про себя отметил, что Флор употребил новое для него слово — «репутация». Вообще лексикон пришельцев начал входить в речевой оборот их «здешних» друзей, и подчас это выглядело довольно забавно.

Речь всегда была слабым местом ролевика, поэтому наиболее чуткие старательно запоминали удачные речевые обороты и потом ими пользовались по возможности широко. Сколько раз доводилось страдать на играх от очевидной фальши королевских, например, речей! Но ведь стоит снизойти к бедному питерскому или свердловскому — пардон, екатеринбургскому — гопнику, который, надев жестяную корону, вынужден выговаривать фразы вроде «не извольте беспокоиться, сударыня» или «благоволите откушать с нами, граф». Воспитанный на киножурнале «Ералаш» здоровый юноша помнит, что после таких формул следует громко смеяться.

Очень трудно быть куртуазным, когда представление о куртуазности ограничено уступанием места даме в метрополитене и целованием ее руки. Выразить же словесно и вовсе не представляется возможным — мешает образование. Образование, в котором не предусмотрен ритуал разговора с вышестоящими персонами. Как говорил один парень другому, инструктируя того перед вполне реальной поездкой в Америку: «Все очень просто, не забывай добавлять „сэр“».

Демократия всех нас погубит… Бедный игрок пытается выстроить стиль своей речи на основе «представлений об эпохе», почерпнутых из книг и фильмов, в результате чего — голливудские поклоны, страдальческое выражение лица при попытке вспомнить титулатуру какой-нибудь герцогини (в конечном итоге приводящей к универсальной формуле «э-э… мадам») и бесконечные исторические словеса, вроде «вельми понеже» и «паки житие мое».