— Чо, сладко? — Марьяша рассмеялась. — А вдруг приворотная? Не боишься?

— Не-а…

Марьяша крутнулась на одном месте, коса взлетела и кончиком, рябенькой ленточкой, хлестнула Тихона по коленке. Он нагнулся, перехватить хотел, да куда там — уже двери состукали.

Лицо у Тихона горело огнем. Он вышел из сенок, зацепил в пригоршню студеного снега, утерся и даже не заметил, как снег махом растаял, скатился горячими каплями под рукава и под воротник.

Верно говорят: симпатия не пожар, но уж коль загорелась — ни водой не загасить, ни землей, ни снегом.

Вечером все постояльцы уселись за длинный дощатый стол. Кроме Тихона с Кривошеиным были еще молодой батюшка из Тобольска, ездивший крестить инородцев, почтовый чиновник и два мужика, добиравшихся до Томска, чтобы подать жалобу по начальству.

— Житья от них нету, от варнаков, — наперебой, забыв про еду, рассказывали мужики. — Как завели этот порядок — старых каторжанцев на землю садить, так и началось светопреставленье. Один станок держит, другой краденым торгует, а что коней уводят — про то и говорить неча. Сказывали, что шайка варначья, которая объявилась, с каторги утекла, а мы так мыслим — неправда. Из посельников она, — тут мужики притихли и заговорили вполголоса, один даже оглянулся через плечо, словно проверить хотел — не стоит ли кто сзади. — Непутевое это дело — варнаков рядом с нами селить, нет, непутевое.

— Вешать их надо — вот и весь сказ, — изрек чиновник и зевнул, забыв перекрестить рот. Зубы у него были белые, как грузди. — Вешать вдоль тракта и не снимать, чтоб другим неповадно было.

— Я слышал, команду воинскую направляют, — добавил батюшка. — Будем надеяться, что установит она спокойствие.

— Нам все равно к начальству надо, — говорили мужики. — Из рук в руки бумагу передать, как общество велело. Оно и денег нам на расходы собрало. Нам вертаться никак нельзя.

— Бог вам в помощь, — благословил батюшка. — Пусть вас все напасти минут.

— А ружья в деревне есть? — чиновник снова зевнул, показывая ядреные зубы, и, услышав в ответ, что есть, попенял жалобщикам: — Порешили бы одного-другого, остальные бы сами притихли.

— Да разве можно людей на смертоубийство толкать? — нахмурился батюшка.

— Можно, — отмахнулся чиновник. — По всем законам можно. Эти скоты одну силу понимают.

— В том-то и закавыка, что не можно! — не соглашались мужики. — Не притихнут оне. Народ аховый. Если уж порешить, так всех разом. Но мы-то люди крещены, неохота смертный грех на душу брать. Да и то сказать — одни сгинут, других пригонят…

Тихон в разговор не вникал. Слова в уши входили, а сути в памяти не оставляли. Да и какое дело ему до каторжанцев, когда летала по дому Марьяша, легкая на ногу, как ласточка на крыло. Подавала угощения, убирала грязную посуду, порхала от печки к столу и обратно — только кончик косы взметывался, едва поспевая за хозяйкой. Смотрела Марьяша, как и положено молодой девке при строгом родителе, под ноги себе, в пол. На постояльцев не глядела. Но когда отбегала к печке, оказываясь за спиной у тяти, успевала на ходу вскинуть голову, и Тихон готовно перехватывал ее быстрый взгляд, едва не подсигивая на лавке от радости. Может, шелушка-то и впрямь заговоренной была? А иначе как объяснить, что за столь малый срок парень с ума съехал?

Молодость, говорят, глазами любит, глазами же и разговаривает. Так и вели Тихон с Марьяшей скорый, на лету, никем не услышанный разговор.