— Хутора проедем, место ищи. Лошадям отдохнуть надо, — скомандовала хозяйка, накладывая на колдовскую вышивку новый стежок, отмечающий здешний безымянный перекресток.

Хома кивнул и полез на козлы. Там уже сидел Пан Рудь – наглый кошак любил иной раз прокатиться с самым вольным обзором и полным лицезрением придорожных кущ, взгорков, курей и куряток, плетней и иных достопримечательностей.

— Сидишь? – пробурчал возница. – Так взял бы вожжи. Не? Фертик[79] задрипанный. Ну, поехали…

… Остывших лошадей Хома напоил – благо, ручей тёк под боком. Далее кучер взял свитку и поплёлся под тень покосившегося навеса – хутор стоял брошенный, вовсе одичавший. Ведьма гавкать не стала, видимо имелось время у путников дух перевести. Хома бросил подстилку на остатки соломы, рухнул сам – казацкое тело отозвалось столь многочисленными ломотами и болями, что просто удивительно. Не, воистину какие-то предпоследние времена навалились – о горилке даже и помысла не мелькнуло…

***

Проснулся Хома от хруста. «Хрум-хрум, хрум-хрум-хрум». Вокруг была темень, под головой лежало что-то мягкое – никак рубаха свернутая? Казак приподнял голову – на чурбаке ближе к лунному свету сидела соразмерная тень, склонившаяся над рукодельем, вот в тонких пальчиках сверкнула иголка… И снова донеслось «хрум-хрум».

— Это где ж ты столько яблок запасла? – спросил Хома, щупая свои колени под съехавшим, и вообще непонятно откуда взявшимся, лижником[80]. Холодок объяснился – шаровары исчезли. Вот тебе и шуточки, не иначе спал как бревно.

— Вфы фадочке, — пояснила панночка, по очевидности пребывавшая в самом живом и разговорчивом расположении духа.

— «В садочке»… А что за дерзостность со спящего человека одёжу стаскивать?

Хрум-хрум — остаток яблока полетел в порядочную кучу огрызков, накиданную у крапивных зарослей. Дожевав, рукодельница пояснила:

— Сейчас дошью. Сколько же гайдуку ободранцем красоваться?

— Ну, дошивай, — согласился Хома, щуря один глаз – в прорехе крыши сияла славная звезда. Это ежели  правым глазом зрить. Ежели левым – не видно звезды и вообще куда темнее ночь. Нет, хитро в мире всё обустроено. Много таинственностей.

Отхрустела ещё пара яблок – встала легкая тень, встряхнула просторную одежду:

— Не как новые, зато крепко починенные.

— Доброе дело, благодарствую душевно. Может, тебе яблок принести?

— Лежи, казаче, — панночка швырнула шаровары на солому, поддернула юбки, да и этак легенько присела, оседлав ноги Хомы. Во тьме влажно и лукаво светились девичьи очи, словно по той яркой звезде в них отражалось.

Хома вздохнул:

— Ты, Хеленка, сиди как удобствует, только гарцевать не вздумай. Неуместное то дело.

— Так уж и неуместное? – подивилась бесстыжая тень.

— Чистосердечно сказать, так сам в оторопеньи. Чаровница ты колдовская, тут разве возразишь. Только ведь и по-другому на обстоятельства можно взглянуть, — Хома осторожно, согнутым пальцем, отвел прядь волос, ниспадающую на гладкую щечку красавицы.

— И как же то объясняется? Чрезмерное оторопенье иль в какой хворости мы?

— Хворость бы я превозмог. С лёгкостью. Неуместность одолеть куда труднее.

Хеленка вдруг снялась с заупрямившегося скакуна, завалилась на спину рядом и прошептала:

— Ото ж и я чую.