— Прав, верно, — ответили бояре.

— Так и поступим, — воскликнул Святополк, — а теперь, отроки, дайте браги и меду! Выпей с нами и ты, Якша, слуга мой верный и преданный! В Киев еще успеешь. Ты будешь теперь боярином моим! Выпьем за боярина Якшу! Позвать сюда волынщиков и гусельщиков!

— Ныне, княже, мой совет: не зови их, — сказал латинянин. — Если бы народ узнал о музыке в стане твоем, когда умер твой отец, он осудил бы тебя.

— Ты прав, мудрый Фридрих, — ответил Святополк.

К вечеру Якша вернулся в Берестово. Он сказал, что ездил в Киев за овсом.

Уже с вечера ходили по Киеву слухи, распущенные приверженцами Святополка, о кончине Владимира, о том, что смерть его скрывают и что ночью тело его будет доставлено в Десятинную церковь. К утру эти слухи охватили весь Киев, и народ густыми толпами стекался в Десятинную церковь, чтобы поклониться телу Равноапостольного. Недвижно лежал Владимир посреди церкви на возвышении, покрытом ковром. Лицо его дышало святостью. Народ рыдал, видя во гробе своего любимого князя. «Знатные плакали, — говорит летописец, — как по заступнику земли своей, убогие — как по заступнику, кормителю своему…».

В семь часов утра приехал в Киев Святополк с дружиною и направился прямо к великокняжескому терему.

— Чтоб не подумали люди, что я корысти ради хочу овладеть великокняжеским столом, я раздам бедным все великокняжеское добро, — сказал он и велел открыть столы для бедных, а сам пошел в гридницу, где собрались латинянин Фридрих и любимцы Святополка. Был тут и Якша. Их собрал Святополк для того, чтобы посоветоваться, как предотвратить козни братьев.

— Как твой тесть поступил со своими братьями, как Болеслав чешский со своими, так и тебе надлежит. Твое право на великокняжеский стол, и ты должен всякими путями отстаивать это право, — сказал латинянин. — Скажи, Лешко, — обратился он к боярину, родом ляху, — как поступил Болеслав ляшский?

— Он убил братьев своих, — ответил Лешко.

— Таким же образом, — добавил от себя латинянин, — поступил и Болеслав чешский, которого зовут Рыжим, и папа не осудил ни Болеслава польского, ни Болеслава чешского, ибо они отстаивали свое право.

— Ладно, подумаю, — сказал Святополк, — а теперь я поеду с тобою, Фридрих, к митрополиту и в Вышгород; вас же, Якша и Черный, с дружиною и воинами оставлю править в Киеве. Люди боятся войны, они не хотят споров между братьями; им нужен мир, и они признают меня. Но жду я бед из Новгорода. С Борисом и Глебом так ли, иначе ли поступим, с ними хлопот много не будет, но Ярослав — хитер, в книжной мудрости искусен.

— Ярослав не опасен теперь: у него вражда с новгородцами. Так писал оттуда латинский патер епископу Рейнберну. Поговорим с епископом, он решит, как быть с Ярославом, — ответил латинянин.

Святополк, как бы не расслышав Фридриха, ничего не сказал. Он думал, по-видимому, о чем-то другом. Немного погодя он в раздумье медленно проговорил:

— Подождем и с Борисом, и с Глебом. Я отправлю сейчас к Борису письмо… Враги мои уж, вероятно, известили его о кончине отца. Я напишу ему, что занял великокняжеский стол, как принадлежащий мне по праву… и добавлю, что хочу жить с ним по-братски, в любви и дружбе. Он поверит. Я объявлю об этом народу, который любит его, и они успокоятся за него… Глебу я напишу, что Владимир болен и зовет его.