|
Всем все равно, никому нет дела до него, княжение делает человека бесконечно одиноким, окружают тебя только враги, чем больше у тебя побед, тем больше врагов, чем выше станешь, тем большая зависть окружает тебя, — может, зависть убивает великих людей даже чаще, чем войны. Уже хотел было сказать Ситнику: «Ох, правду молвил, никому не следует верить», но снова открылось окошко, выглянуло то же самое равнодушное лицо, сказало невозмутимо:
— Князю можно, а больше никому. И загремели запоры. — Тю, глупая баба! — крикнул Ситник. — Так я и отпустил бы князя «одного! — Поедешь со мной, — сказал князь, а варягам велел располагаться под деревьями. Ворота открыли две довольно молодые женщины, но обе… в монашеском одеянии. — Это что? — удивился князь. — Кто вы? — Обитель Божья, — сказала та, что первая выглядывала в окошко. — Тю, — засмеялся Ситник, — бабы уже в попы полезли. Да еще молоденькие! Он наклонился, чтобы ущипнуть одну из монахинь, но она неторопливо оттолкнула его руку. — Монастырь? — Ярослав осматривался по сторонам. Огородцы, полоска озимых, какие-то фигуры в черном суетятся возле хлевов и коровников, куры возле навоза. Вот оно и есть: «Курица разгребает мусор и добывает из него зерно». — Как же называется монастырь? — спросил Ярослав. — Шуйский. Это уже было немного легче. Еще одна затея взбалмошной Шуйцы. Пусть будет так. Первая женская обитель на Руси. Под княжьей рукой. Пусть. — Так ведите меня к Шуйце, — приказал вполне уверенно. — Игуменья Мария на молитве, — получил в ответ. — Что? Шуйца — игуменья? Мария? Монахиня молча пошла впереди княжеского коня. Вторая закрывала ворота. Ситник, которому Ярослав ничего не говорил, куда едут и к кому, с любопытством смотрел по сторонам, бормотал: — Ну и бабье! Вот так да! Князь оставил его на большом дворе, а сам поехал к малой церкви, поставленной еще при нем, доехал до паперти, слез с коня, привязал его к березе и, прихрамывая, осторожно пошел по ступенькам, стараясь прикрыть хромоту. Церковь внутри была голой — ни единой иконы, ни единого рисунка, только три свечи горят в глубине, а перед ними — темная фигура на коленях, неподвижная, окаменевшая. Ярослав тихо подошел, опустился на колени рядом с фигурой, осенил себя широким крестом и лишь после этого взглянул на соседку, и она не удержалась, взглянула на него. И он узнал и не узнал свою давнюю Шуйцу; благочестие было в ее глазах и на устах, вся закрыта была черным, нежно белела только щека, повернутая к князю, и излучался от нее тот же самый запах, что и тогда в лесу, свежий, пронзительный запах молодости. — Шуйца, — прошептал Ярослав, словно бы боялся вспугнуть Богов и их ангелов, — Шуйца! — Зачем приехал? — тоже тихим голосом спросила она. — К тебе. — Поздно. — Никогда не поздно к тебе. — Обреклась я святому Богу. — А я? — Покинул меня. Забыл. — Никогда не забывал. — Теперь поздно. — Шуйца! — Теперь я Мария. — Мария-Шуйца… — Не гневи Бога… — Так давай помолимся и уйдем отсюда… — Куда? — К тебе. — Там теперь сестры. — Ну, тогда в леса… — А там грех… — Я не счастливый, — сказал он жалобно. |
