|
Много у него было связано с этой землей. Венчался там в Павии железной короной на императора. Там же, в Павии, напали на него забиячливые итальянцы; спасаясь от них, он выпрыгнул из окна дворца и повредил себе ногу. Его прозывали с тех пор Генрихом Калекой, не возлюбил он Италии, но и отдавать ее никому не собирался. Теперь, считая, что Киевский князь послал своих воинов на подкрепление враждебных ему ромеев в Италию, Генрих не только бросил Ярослава одного, но еще и примкнул к Болеславу в его очередном походе на Киев. Не знал император германский, что Ярослав ни в чем перед ним не виновен, что к ромеям посланы воины Мстислава: велика была Русская земля, и трудно было разобраться, что там происходит.
И вот пока Ярослав в трудах и крови добывал престол, Мстислав собирал золото, пировал в неведомой дали, склонный к гневу и любовным развлечениям, самовлюбленный властелин Тмутаракани, до которой, кажется, не дотянулся и сам князь Владимир, а Ярослав покамест и не помышлял покорять старшего брата, точно так же как и младшего — Судислава, который тише воды и ниже травы сидел в своем Пскове. Но вот однажды вполз в ночную княжью горницу Ситник, молча подал Ярославу свиток березовой коры, отступил в темноту. — Что сие? — спросил Ярослав, приближая свиток к свету свечи. — Грамотка от Коснятина. — Что-о? Как это — от Коснятина? — Не знаю. Перехватил по пути. — Где? — На Волге. — Длинные руки имеешь. Кому грамотка? — Князю Мстиславу. — Читал? — Разобрал, хотя и с трудом. — Никак не научишься? — Тяжело. — Что написано? — Прочти, княже. Ярослав развернул бересту. Узнал твердую руку Коснятина. Сидение в порубе на хлебе и воде еще не забрало, вишь, сил. Буквы были круглые, крупные, складывались в безжалостные слова: «Расправился Ярослав с братией. Доберется и до тебя. Чего сидишь, княже?». Не стал дочитывать, посмотрел на Ситника: — Что посоветуешь? Тот молча переступал с ноги на ногу. — Говори. — Княже, — почти жалобно промолвил Ситник, — зачем спрашиваешь, ежели всегда делаешь по-своему? — Разве? — удивился князь. — А мне казалось, что ты подсказываешь. — Только Илларион способен на такое. Его слушаешь. — Не Иллариона<sup>-</sup>— Бога, — сурово промолвил Ярослав, — ну а Коснятин пускай попробует опровергнуть содеянное чудотворением… — Каким же? — быстро спросил Ситник. — Не знаю. Тебе знать. — Раскаленным железом? — так же быстро спросил боярин. — Не знаю. — Коснятин богатый человек, — вздохнул Ситник, — подкупил, видно, всех в Ростове. Кому верить? — Хвалился же своими людьми! — Кто устоит перед пенязем? — снова вздохнул Ситник. — Переведи его куда-нибудь еще, — сказал князь, — подальше. В Муром. — Ага, так. Страшное это было дело: княжение над всей землей. Сколько разбил он врагов, сколько построил городов и церквей, сколько раз отворял житницы княжьи для голодающих, обучал темных, водил праведные суды, карал сдирщиков, но никто этого не замечал, о нем не пели песен, как про князя Владимира, не получались у него такие пышные пиры, как у отца-покойника, должен был бы еще что-нибудь сделать великое и дивное, но не знал что, мучился от мысли, от бессонницы, чувствовал, как стареет не по годам, а по дням, еще чувствовал, будто не мудреет, а постепенно словно бы глупеет; как стал княжить, так и начал бороться с собственной глупостью, которая, чувствовал это очень отчетливо, наползала на него будто черная ночь на слепнущего или вода на того, кто не умеет плавать. |
