В один из осенних дней 1962 года я решил побросать камни во вторые рамы, которые отец хотел вставить в окна в преддверии зимы. Дело было в начале октября, в субботу, и отец, как обычно, делал все обстоятельно, шаг за шагом, дабы избежать ошибок и потери времени.

Прежде всего он вытащил рамы из гаража (покрасил он их еще весной, в зеленый цвет) и расставил вдоль дома, у каждого окна. Я прямо-таки вижу его, высокого, с покрасневшей на солнце кожей, отчего лицо у него стало злобным. Мне-то солнце не кажется горячим, да еще дует прохладный ветерок. Я вообще люблю октябрь. Очень хороший месяц.

Я сидел на нижней ступени крыльца и наблюдал за ним. То и дело по дороге 9 проносились машины, вправо — к Уиндзору, влево — к Харлоу и Фрипорту. Мама играла на рояле. Что-то минорное, думаю, Баха. Но, с другой стороны, все, что играла мама, звучало как написанное Бахом. Ветер то усиливал звуки, то уносил их прочь. А потом, когда бы я ни слышал эту мелодию, всякий раз вспоминал тот день. Фуга Баха для вторых оконных рам в миноре.

Я все сидел на крыльце. Мимо проехал «форд» выпуска 1956 года с номерными знаками другого штата. К Уиндзору, наверное, пострелять куропаток и фазанов. Малиновка села на землю рядом с вязом, ветви которого по ночам отбрасывали тень на стены моей комнаты. Разворошила опавшие листья в поисках червячков. Мама играла и играла. Если у нее возникало желание, она прекрасно играла и буги-вуги, но такое случалось нечасто. Не любила она современные мелодии. Может, и хорошо, что не любила. Потому что даже буги-вуги звучали так, словно написал их Бах.

И вот тут меня осенило: а почему бы не разбить стекла вторых рам? Одно за другим. Сначала верхние панели, потом нижние.

Вы можете подумать, что я хотел, сознательно или подсознательно, отомстить отцу, внести коррективы в столь дорогой ему идеальный порядок. Но дело в том, что отец в тот момент в моих мыслях не фигурировал. День выдался теплый и солнечный. Мне было четыре года. Прекрасный октябрьский день, очень подходящий для битья стекол.

Я поднялся и отправился собирать камни. На мне были шорты, и камни я засовывал в передние карманы, которые вскорости раздулись так, словно в них лежали страусиные яйца. Еще один автомобиль прокатил мимо. Я помахал рукой. Водитель ответил тем же. Женщина, что сидела рядом с ним, держала на руках младенца.

Я вновь пересек лужайку, достал из кармана камень и бросил его в раму, что стояла у окна гостиной. Бросил со всей силы. И промазал. Достал второй камень, только на этот раз подошел к раме вплотную. Легкий холодок пробежал в мозгу, в голове, на мгновение встревожив меня. Теперь я промахнуться не мог. И не промахнулся.

Я зашагал вдоль дома, разбивая стекла. Сначала в раме для гостиной. Потом для музыкальной комнаты. Эта рама стояла у кирпичной стены, и, разбив стекло, я посмотрел на маму, которая играла на рояле. В прозрачной синей комбинации. Увидев, что я уставился на нее, она сбилась с ритма, потом широко улыбнулась мне и заиграла вновь. Видите, как все было. Она даже не услышала звона разбитого стекла.

Забавно, знаете ли, но у меня не было ощущения, что я делаю что-то нехорошее, просто я получал удовольствие. Избирательное восприятие у маленького ребенка далеко не такое, как у взрослого: если бы рамы стояли в окнах, у меня не возникло бы ни малейшего желания бить стекла.

Я уже примеривался к последней раме, у кабинета, когда мне на плечо легла рука и развернула меня. Отец. Обезумевший от злости. Таким злым мне его видеть не доводилось. Глаза что плошки, язык зажат между зубами, словно в припадке. Я вскрикнул, так он меня напугал. Словно мама вышла к завтраку в маске, припасенной для Хэллоуина.

— Ублюдок!

Он поднял меня обеими руками, правая обхватила обе лодыжки, левая прижала мою левую к груди, и швырнул на землю.