Я потянулся к Титусу, и мне показалось, что моя рука удлинилась на сотню миль, кисть словно прицепили к резиновой руке, которая могла безболезненно растягиваться. Черная номерная поверхность Титуса молча смотрела на меня, не осуждая, но и не одобряя моих действий. На мгновение я закрыл глаза. По телу пробежала дрожь, словно чьи-то невидимые руки тряхнули меня.

Когда я открыл глаза, пальцы левой руки крепко держали Титуса. Минутную слабость удалось подавить.

Комбинации на школьных замках очень простые. Шесть, три, два нуля. Титус знаменит прочностью, а не интеллектом. Замок раскрылся. Я сжимал его в руке, не вынимая из петель.

Из соседнего класса доносился голос мистера Джонсона:

— …и гессенцы, наемники, не особо рвались в бой, особенно в стране, которую они могли свободно грабить, зарабатывая на этом куда больше оговоренного жалованья…

— Гессенец, — прошептал я Титусу, осторожно вытащил, донес до ближайшей урны, бросил. Теперь он смотрел на меня снизу вверх, устроившись среди тетрадных листков с проверенными домашними заданиями и оберток из-под сандвичей.

— …но помните, что континентальная армия полагала гессенцев страшными немецкими машинами-убийцами…

Я наклонился, поднял замок, положил его в нагрудный карман. Образовалась выпуклость размером с пачку сигарет.

— Учти это, Титус, ты — старая машина-убийца, — назидательно сказал я и вернулся к своему шкафчику.

Распахнул дверцу. Внизу, скрученная в пахнущий потом комок, лежала моя спортивная форма, пакеты из-под завтраков, обертки шоколадных батончиков, огрызок яблока, покоричневевший от времени, пара черных кроссовок. Красная нейлоновая ветровка висела на крючке, на полке над ним лежали все учебники, кроме алгебры. «Гражданское право», «Американская государственность», «Французские сказки» и «Человеческий организм», этот путеводитель по человеческому телу, современная книга с юношей и девушкой на красной обложке и заклеенным по решению школьного комитета разделом «Венерические заболевания». Я решил начать с этого самого организма, проданного школе не кем иным, как стариной Элом Латропом. Я, во всяком случае, на это надеялся. Я достал учебник с полки, раскрыл где-то между «Основными элементами питания» и «Правилами пребывания на воде» и разорвал на две части. Без всякого усилия. Они все рвались легко, кроме «Гражданского права», написанного Силвером Бардеттом примерно в 1946 году. Обрывки я побросал на нижнюю полку. Наверху оставалась только логарифмическая линейка, которую я переломил пополам, фотография Рэкел Уэлш, приклеенная к задней стенке (ее я трогать не стал), и коробка с патронами, спрятанная за учебниками.

Я взял коробку, посмотрел на нее. Первоначально в ней лежали длинные винтовочные патроны под «винчестер» двадцать второго калибра, но теперь их заменили другие патроны, которые я выгреб из ящика стола в отцовском кабинете. Стену кабинета украшала голова оленя, и она смотрела на меня стеклянными глазами, когда я брал револьвер и патроны, но меня это нисколько не волновало. Голова принадлежала не тому оленю, которого он завалил, когда взял меня, девятилетнего мальчугана, на охоту. Револьвер хранился в другом ящике, за пачкой конвертов. Я сомневаюсь, что отец помнил, где лежал револьвер. Собственно, он там уже и не лежал. Теперь он оттягивал карман моего пиджака. Я вытащил револьвер из кармана и засунул за пояс. Я не ощущал себя гессенцем. Скорее, Диким Биллом Хикоком.

Патроны я сунул в карман брюк, достал зажигалку. Обычную газовую зажигалку с прозрачным корпусом. Я не курю, но язычок пламени меня завораживает. Я вертанул колесико, вспыхнул огонек, я присел и поднес зажигалку к вороху мусора на нижней полке шкафчика.

Первыми загорелись тренировочные штаны, потом пакеты из-под завтраков, разорванные книги.