Драться или драпать, драться или драпать. Адреналин — наркотик альтернативы.

С серией «Г» покончено. Хвост наружу, лапы свободны.

Серия «Е» готова. Мои когти, так жаждавшие когда-то маникюра, со свистом вылетают из гнезд и слегка загибаются книзу — обсидиановые кинжалы, сверкающие в лунном свете.

«П-1» и «П-2» сброшены. С воплем, способным обратить в панику целые деревни, я, сдирая с головы резину, освобождаюсь от маски. Встают на место хрящи и кости, и вот уже морда, так долго заключенная в полистироловые оковы, обретает свои естественные очертания.

Остается серия «М». Что есть силы харкнув, я изрыгаю целый водопад мостов, коронок и насадок, с лязгом пикирующих в грязь. Три месяца я не обнажал мои истинные зубы, пятьдесят восемь отточенных лезвий, и как же здорово ухватить наконец ими воздух, щелкнуть и злобно поскрежетать.

Существо медлит. Я издаю восторженный рев. Ну, давай же, верзила! Давай!

Мысли смешались, инстинкты — вот все, что осталось у меня.

Пластик горит сильнее и сильнее, и в этой вони клубятся ярость и замешательство…

Схватка взглядов, схватка запахов…

Рычание. Наблюдение. Ворчанье. Ожидание.

Шевельнешься — проиграешь. Шевельнешься — погибнешь.

Уклоняюсь — влево — с воплем, с воем — когтями наотмашь — дотянуться до плоти, ухватить мышцы, сухожилия, кости — бью по земле лапами, ищу точку опоры — хлещут малиновые струи, но я ничего не чувствую — работать пастью, сомкнуть челюсти, все ближе и ближе к горлу…

Запахом крови, запахом сахара — моим, не моим — пропитан воздух, но нет ни боли, ни страха, есть только оно,  этот гибрид с хвостом, клыками и зубами, которые вместе не существуют — не могут существовать!

Я взмахиваю хвостом, хлещу им — вверх, вниз — в надежде свалить бестию, и нет для меня сейчас ничего прекрасней и правильней этой смертельной схватки. Есть это во мне, как в любом другом дине, наша коллективная, исконная память, и я мгновенно оказываюсь на берегу древней реки, где воздух насыщен влагой и взмахами крыльев птеродактилей, и жужжанием насекомых, давным-давно окаменевших, а земля усеяна костями поверженных. И я знаю, что тварь, с которой сражаюсь, какова бы ни была ее генетическая структура, чувствует то же самое. И нас, напрягающих мускулы, хрипящих, бросающихся друг на друга, отделяет от больниц, таксомоторов и складов сотня миллионов лет.

Передышка — я отступаю, откатываюсь, усилием воли пытаюсь остановить кровотечение. Перед глазами мерцают черные волны, мир струится, будто вода за кормой гоночного катера. Задето плечо, задета нога, задет хвост, задета шея — где-то глубоко, где-то слегка, и везде жгучая боль.

Это  ускользает в тень — восстановить силы, наверное, или придумать, как взяться за меня по-новому. У меня остается совсем немного времени, прежде чем оно вновь возжаждет моей крови. Могу лишь надеяться, что силы его, как и мои, на исходе, где-нибудь на троечку с минусом.

— Довольно, — с трудом выдыхаю я. — Устал.

До меня доносится рык исходящей слюной бешеной собаки. Может, он пытается ответить?

— Английский? — Не представляю, что там изрекает это существо, да и представлять не хочу.

Никакой реакции. Вразумительной, по крайней мере. Тяжелое дыхание, рычание, боковое движение во тьме.

Осторожненько — смотри, я дерусь против воли — поднимаю лапы, наполовину втягиваю когти, открываю грудь, безмолвно вопрошаю: может, договоримся? — вот они итоги воспитания в духе «обо всем можно договориться» этого человечьего мира.

Я уязвим.

Я беззащитен.

Я дурак.

Тварь высоко подпрыгивает — в реве слышится хохот, в визге — хихиканье, — я съеживаюсь, ухожу в защиту, скрестив лапы на груди и выпустив когти, — и она обрушивается на меня, сверкая зубами, целясь хвостом, исходя слюною, прожигающей землю.