— Он решил, что это обыкновенная ловушка.

— Вот именно: обыкновенная, примитивная, глупая, рассчитанная на обыкновенного уголовника — убийцу. И его, интеллектуала, знатока и ценителя русского модерна, пытаются в нее заманить! Могу себе представить, в какой он был ярости! Это вам не трансвестит, на которого он набрел по собственной же вине, это куда более оскорбительно! Бедная Татьяна, представляю, что она пережила за то время, пока еще была в сознании.

— Да. Пытал он ее изощренно… Эксперты и те при осмотре места происшествия курить на площадку выходили чаще обычного.

— Видимо, он добивался признания, подтверждающего его версию, а она, потеряв способность соображать от страха и боли, этого понять никак не могла, иначе, быть может, сообразила бы, и если не жива осталась, то по крайней мере избежала бы многих мучений. Хотя кто его знает, что бы тогда пришло ему в голову?

— И все же непонятно; почему он вдруг начал убивать именно сейчас? Ведь с того момента, когда он лечился у вас, прошло столько времени. Мать схоронил, развелся, потом снова женился, снова развелся, Но это все так, как бы между делом, а дело у него процветало. Наследственная коллекция, которую мать сберегла, во всем себе и ему отказывая, денег, как выяснилось, стоила баснословных. С нее и начал. Что- то продавал, что-то менял, словом, к началу девяностых был хорошо известен в мире коллекционеров, правда, «серых», а некоторые поговаривали, что и «черных», но ни разу пойман ни с чем криминальным не был, так что все — досужие сплетни, не более. В середине девяностых открыл свой магазин, процветал вполне. Да! Слыл дамским угодником. Девиц менял как перчатки, причем в выборе был взыскателен: фотомодели, манекенщицы, модные актриски — словом, «люкс». И все им премного довольны: не жаден, ласков, учтив. И вдруг пошел на улицу резать высоких блондинок! Не понимаю.

— Этого вам никто не объяснит: в том кроется великая тайна человеческого сознания, и до открытия ее нам еще предстоит очень долгий путь, простите уж за пафос.

— Ладно, тайна — тайной, а ты, значит, все-таки намереваешься его лечить?

— Не знаю, Виктор, я ничего пока не знаю. Прежде всего мне нужно разобраться в одной давней истории, вернее, в истории одной ошибки, которая тянется с очень давних времен.

В Москве еще лежал снег, и часто, особенно ночами, заметала ледяная злая пурга, но уже дули будоражащие, волнующие душу ветры, неся на своих легких крыльях еще не весну — нет, но ее слабое предвестие.

Стоял март, и снежные сугробы были крепки, как никогда зимой, согретые редкими оттепелями, а потом схваченные суровыми ночными морозами; они стояли теперь, как железные бастионы зимы, — твердокаменные и непоколебимые. Снег утратил свою зимнюю свежесть и первозданное лучистое сияние и, предчувствуя скорую бесславную смерть в сточных канавах и бурых водах Москвы-реки, почернел от злости, покрылся, как коростой, пористой шершавой коркой, словно пытаясь спастись под ней, как под панцирем, от беспощадных лучей солнца. Но всем было ясно — весна уже на подступах к городу, и штурм займет у нее не так уж много времени, возможно, все произойдет под покровом всего лишь одной ночи.