|
Пройдя Мировую, Гражданскую, пережив три ранения, тиф, Ковалев возвратился в Москву. Работал, как прежде, по мебельной части. Снова женился. Девушку взял аккуратную, строгую. А к себе на Смоленщину больше не ездил: близкие все почти померли. Слышал, живет где-то сын, но своим его не считал: «Потому как и сам теперь был другим человеком». Когда появилась Марина, души в ней не чаял, во всем ублажал, потакал, любил говорить: «Пусть растет городская. Пусть живется ей слаще и чище, чем нам». Пил с каждым годом все больше. Ушел из артели. Работал подсобником. Часто по нескольку дней пропадал у дружков. Марина Васильевна выросла в окружении рассудительных женщин – фабричных приятельниц матери. Мужчины жили отдельно от этого общества, как неоседлое племя. Их здесь так и звали «гостями». Все в один голос сходились на том, что в городе с мужиком только больше хлопот: «По нонешним временам мужик – не кормилец, а чистый пропивец. Баба, – та почему многожильная? У ей же все радости в доме. А мужику завсегда дом воняет дерьмом. Какое бы на дворе ни стояло суровое время, ему подавай развлечения. Мнит из себя господина, а на поверку выходит – ошибка природы».
Все же раннее детство озарено было и теплом, и любовью. Каждой клеточкой кожи голого тельца вбирала и запоминала Марина счастливое чувство, как будто затем, чтоб позднее прикосновение собственных рук, хотя бы на время могло возрождать в ней блаженство ребенка, вобравшего и земную, и неземную любовь. Это священное чувство она пронесла сквозь всю жизнь. Оно заменяло безбожнице ощущение Бога и внушало счастливую мысль: «Быть не может, чтоб жизнь не имела высокого смысла!» В школьные годы Марина Васильевна не была заводилой, но к выдумщикам тянулась душой, восхищалась людьми энергичными, шумными, им подражала, читала все, что читали подруги и от всего приходила в восторг. А по окончанию школы записалась в пионервожатые: влекла жизнь на виду у людей: блестящие горны, алые стяги и марши под барабан давали ощущение праздника, предчувствие нового близкого и невыразимого счастья… Однако предчувствие не оправдалось. В сорок первом Марина Васильевна стала зенитчицей. Внутренне она была подготовленная к быту армейскому, если не брать в расчет ужаса смерти во время налетов, к которому невозможно привыкнуть. Марину Васильевну сделали командиром орудия, а через годик определили на курсы. В бригаду вернулась она командиром приборного взвода и через короткое время стала мастером многомудрого дела – согласования комплекса батареи с «Чудо-прибором управления артиллерийским зенитным огнем». Послушное ее воде слежение мощных стволов, внушительный вид самой этой «умной машины» наполняли Марину Васильевну гордостью, верой в себя и науку. Во время войны она лишилась родителей: старые раны убили отца, а мама умерла в одночасье прямо на фабрике. Похоронные хлопоты взял на себя человек, о котором Марина Васильевна раньше, почти что не слышала – это Иван Ковалев, сродный брат ее из смоленской деревни, служивший в то время в Москве. Он сам отыскал старика, схоронил его, а позднее – и мачеху. Марина Васильевна видела брата, когда заезжала домой после курсов. Он был лет на шесть ее старше, ходил в капитанах. Вернувшись после победы, она подала документы в пединститут на физмат. Ковалева уже не ценила ни выдумщиков, ни заводил, уважала решительных, дисциплинированных, подающих надежды. Часто снился сон о войне: из-за леса «выпрыгивает» фашистский стервятник, несется на бреющем – на батарею. Марина наваливается на штурвал поворота… Всем телом… Но что-то заклинило – ствол повернуть невозможно. Уже видно кресты на машине. И негде укрыться. Нагретая солнцем станина забрызгана кровью. В ушах звон недавней контузии…, песнь жаворонка. И хочется жить…, кем угодно – букашкой, былинкою – только бы плыть по волнам ощущений. |
