Чоняцки вышел. Андервуд подошел и плюхнулся на освободившийся стул. Вытащил свою послеобеденную 15-центовую сигару и тоже зажег ее. Мужчины сидели так минут пять, ничего не говоря. Потом зазвонил телефон. Мэйсон поднял трубку. Послушал, затем сказал:

– О, отряд бойскаутов номер 763? Сколько? Конечно-конечно, мы пропустим их за полцены. В воскресенье вечером. Отгородим секцию веревками. Конечно-конечно. О, все в порядке… – Он повесил трубку.

– Остолопы, – произнес он.

Андервуд не ответил. Они сидели и слушали дождь. Дым от их сигар рисовал интересные орнаменты в воздухе. Они сидели, курили, слушали дождь и рассматривали орнаменты в воздухе. Телефон зазвонил снова, и Мэйсон скривился.

Андервуд поднялся со стула, подошел и снял трубку. Была его очередь.

Красноносый экспедитор

Когда я впервые повстречался с Рэндаллом Харрисом, ему было 42, и он жил с седой теткой, некоей Марджи Томпсон. Марджи было 45, не красавица. Я в то время редактировал журнальчик Безумная Муха и пришел к Рэндаллу, пытаясь выцыганить у него кое-какой материал.

Рэндалла знали как изоляциониста, пьянь, хама и озлобленного человека, но стихи у него были грубы, грубы и честны, прости и свирепы. Они писал как никто другой в то время. Работал он экспедитором на складе автомобильных запчастей.

Я сидел напротив Рэндалла и Марджи. 7.15 вечера, а Харрис уже весь пропитался пивом. Он поставил бутылку передо мной. О Марджи Томпсон я слыхал. Во время оно была коммунисткой, спасала мир, делала добро. Все недоумевали, что она делала рядом с Рэндаллом, которому на все было плевать, и он этого не скрывал.

– Мне нравится фотографировать всякое говно, – сказал он мне, – вот мое искуство.

Рэндалл начал писать в 38 лет. В 42, после трех маленьких брошюрок (Смерть – Собака Грязнее, Чем Моя Отчизна; Моя Мать Еблась С Ангелом и Охуевшие Кони Безумья) он начал зарабатывать себе то, что можно назвать признанием критики. Но на своем творчестве он ничего не зарабатывал и говорил:

– Я всего-навсего экспедитор с темно-синей тоской. – Он жил вместе с Марджи в одном из передних дворов Голливуда и блажил, по-настоящему блажил.

– Мне просто не нравятся люди, – говорил он. – Знаешь, Уилл Роджерс как-то сказал: “Я ни разу не встречал человека, который бы мне не понравился”. Так вот, я ни разу не встречал человека, который бы мне понравился.

Но у Рэндалла было чувство юмора, была способность смеяться над болью и над самим собой. Он нравился. Урод со здоровенной башкой и раскуроченной физиономией – только нос, кажется, избежал общей участи.

– У меня в носу не хватает кости, он как резиновый, – объяснял он. Нос у него был очень длинный и красный.

Я слышал много историй про Рэндалла. Он был подвержен приступам битья стекол и разбивания бутылок о стены. Мерзкий алкаш, каких мало. К тому же, у него бывали периоды, когда он не подходил к двери и не отвечал на телефон. У него не было телевизора – только радио, и слушал он одну симфоническую музыку: странно для такого неотесанного парня.

У Рэндалла также бывали периоды, когда он откручивал донышко телефона и набивал аппарат туалетной бумагой, чтобы тот не звонил. Так продолжалось месяцами.

Непонятно было, зачем ему вообще телефон. Образование у него было скудным, но очевидно, что он прочел большинство лучших писателей.

– Ладно, ебучка, – сказал он мне, – я догадываюсь, что тебе интересно, что я с ней тут делаю? – Он показал на Марджи.

Я ничего не ответил.

– С ней хорошо трахаться, – сказал он, – и секс с ней лучше, чем с большинством баб к западу от Сент-Луиса.

И это говорил тот же самый человек, что написал четыре или пять великих любовных стихов женщине по имени Энни.