|
Меня посадили сторожем этого колодца, и поэтому я сижу здесь и сторожу. Если ты думаешь, что это доставляет мне особое удовольствие и что я сижу в пыли забавы ради, ты ошибаешься. Надо делать, что тебе положено и приказано, не касаясь некоторых горьких вопросов. Как ни странно, эти слова несколько умерили злость Рувима на присутствие незнакомца. То, что здесь кто-то сидел, вызвало у него большое недовольство и досаду, и Рувиму было приятно услышать, что тому не хочется здесь сидеть. Это их в известной мере объединяло. – Но кто же посадил тебя? – спросил он с меньшим раздражением. – Ты из местных? – Из местных, да. Не допытывайся, откуда исходят подобные поручения. Они обычно проходят через множество уст, и мало проку доискиваться до первоисточника, – так или иначе, ты обязан занять свое место. – Место у пустого колодца! – воскликнул Рувим сдавленным голосом. – Да, он пуст, – ответил сторож. – И открыт! – прибавил Рувим и взволнованно, дрожащим пальцем, указал на дыру колодца. – Кто отвалил камень? Уж не ты ли? Незнакомец, усмехнувшись, скользнул глазами по своей округлой, но слабой руке, которой не скрывало его полотняное платье без рукавов. Нет, в самом деле, не мужские это были руки, чтобы отваливать или наваливать такие камни. – Я его не наваливал, – сказал незнакомец, с усмешкой качая головой, – и не отваливал. Одно ты знаешь, другое видишь. Здесь потрудились другие, и мне вовсе не пришлось бы исполнять обязанности сторожа, если бы камень, на котором я сижу, оставался на своем месте. Но кто тебе скажет, где настоящее место такого камня? Иногда оно на жерле; но разве крышку не отваливают, когда хотят подкрепиться содержимым колодца? – Что ты мелешь? – вскричал Рувим, снедаемый нетерпеньем. – По-моему, ты заговариваешь мне зубы и, болтая, крадешь у меня драгоценное время! Как можно подкрепиться содержимым высохшего колодца, где нет ничего, кроме пыли и плесени! – Все зависит от того, – отвечал сидевший, невозмутимо выпятив губы и склонив набок маленькую голову, – что было прежде помещено в эту пыль и погружено в ее лоно. Если это была жизнь, то снова, и притом сторицей, из лона ее живительно воспрянет жизнь. Пшеничное зерно, например… – Послушай, – дрожащим голосом прервал его Рувим и потряс зажатой у него в кулаках веревочной лестницей, в то время как на руке у него висел кафтан, припасенный для Иосифа, – это невыносимо, что ты сидишь здесь и поминаешь азы, которым впору учить младенца и которые знает наизусть каждый. Прошу тебя… – Ты довольно нетерпелив, – сказал незнакомец, – и похож, если ты разрешишь мне такое сравнение, на воду, когда она бушует. А тебе следовало бы научиться терпенью и ожиданью, основанным на азах и для всех обязательным, ибо тому, кто, бушуя, отказывается от ожиданья, нечего искать ни здесь, ни еще где-либо. Осуществление – дело долгое, требующее все новых и новых попыток, оно начерно уже вершится на небе и на земле, но еще не по-настоящему, а лишь как обетованье и попытка. Осуществленье подвигается еле-еле, как подвигается, когда его отваливают от колодца, тяжелый камень. Похоже, что здесь были люди, которые потрудились, чтобы отвалить камень. Но им придется еще долго трудиться, прежде чем они по-настоящему отвалят его, да и я тоже сижу здесь, так сказать, попытки ради и начерно. – Нечего тебе здесь вообще больше сидеть! – воскликнул Рувим. – Поймешь ли ты это наконец? Прочь отсюда, ступай своей дорогой, я хочу остаться один у этого колодца, до которого мне больше дела, чем тебе, и если ты сейчас же не встанешь, я сумею тебя поднять! Разве ты не видишь, мозгляк слаборукий, предоставляющий другим отваливать камни и способный только сидеть, разинувши рот, что бог дал мне медвежью силу и что, кроме того, в руках у меня веревка, которая годится на многое? Вставай и проваливай, а то за горло схвачу! – Не трогай меня! – сказал незнакомец, вытянув навстречу разъяренному Рувиму свою длинную, округлую руку. |
