Если бы Юрик мог оглянуться назад во время своей бешеной скачки, он бы увидел, что, как только лошадь понесла его, вокруг кабриолета произошло заметное смятение. Фридрих Адольфович насильно отобрал вожжи у правившей Май и, остановив экипаж, поспешно вышел из него.

— Давайт менэ ваш лошадь, — обратился он к Сереже, — а ви сажайт на мое место в экипаж. Я буду догоняль Юрик и остановиль ево!

— Да как же вы сядете на лошадь, ведь вы и ездить-то не умеете, да и боитесь лошадей? — недоумевал Сережа, глядя во все глаза на взволнованное, заметно побледневшее лицо гувернера.

Добрый немец действительно боялся лошадей и ни за что не решался садиться на них, как ни уговаривали его мальчики. К верховой езде Гросс питал самый отчаянный страх и какую-то необъяснимую ненависть. Потому-то Сережа и был так сильно удивлен, когда Фридрих Адольфович приказал ему сойти с Аркашки и занять его место в кабриолете.

С бледным, но решительным лицом старый гувернер стал карабкаться в седло. Благодаря своей полноте он долго не мог занести ногу в стремя. К тому же Аркашка, зараженный дурным примером своего четвероного приятеля — Востряка, никак не хотел спокойно стоять на месте и всячески выражал свое нетерпение.

Наконец Гросс, тяжело пыхтя и отдуваясь, взгромоздился в седло.

— Ню, ню! В галеп! — закричал он, дернув за повод Аркашку.

Проказнику того только и надо было. Он сделал отчаянный прыжок вперед и полетел стрелою следом за Востряком, нагоняя его в бешеном, неудержимом галопе.

Если бы кто-нибудь взглянул теперь на необыкновенного всадника, сидевшего на спине Аркашки, то уж, конечно, не удержался бы от смеха.

Толстый Фридрих Адольфович был мало похож на лихого кавалериста. По обоим бокам Аркаши беспомощно болтались его толстые ножки в клетчатых брюках, которые никак не могли попасть в стремена; лицо с плотно зажмуренными от страха глазами выражало неподдельный ужас. Но в голове невольного всадника, несмотря на весь его страх перед отчаянной скачкой, неотвязчиво стояла одна только мысль: догнать Юрика во что бы то ни стало. Догнать и остановить его, даже если бы ему, Гроссу, пришлось после этого умереть от подобной бешеной скачки. Таким образом он доскакал до деревни, но не успел уже спасти Юрика от падения. Когда Аркашка подлетел во всю свою лошадиную прыть к злополучному месту, мальчик уже лежал на земле без малейших признаков сознания.

— О, бедний ребенок! Мой несшастный мальшик! — чуть не плача лепетал, склоняясь над ним, добрый немец. — О, зашэм ви не слюшал ваш папахен! О! О! Как ви бледний! Што с вам слюшился? Говорит, о, говорит, ради бога!

Но Юрик не мог ничего говорить. Он по-прежнему лежал без признаков жизни, с лицом бледным, как у мертвеца. А над ним стояли как ни в чем не бывало два виновника его несчастья: и злополучный Востряк, и незнакомый пес, так неожиданно испугавший шальную лошадь и оказавшийся самой мирной дворняжкой, стерегущей крайнюю избу.

Фридрих Адольфович с минуту постоял в раздумье над Юриком. Потом, убедившись, что дети не едут за ним и что они, должно быть, испугавшись и окончательно растерявшись, повернули обратно на хутор, он осторожно приподнял бесчувственного Юрика с земли. «Юрик! Бедний! Несшастный мальшик!» — говорил он все время.

Взяв Юрика на руки, он понес его назад по дороге к хутору, предварительно привязав лошадей к забору, примыкавшему к крайней избе, и настрого приказав караулить их сбежавшимся ребятишкам.

Жара стояла нестерпимая, солнце пекло вовсю… К тому же десятилетний Юрик был тяжелым, крупным мальчиком, и нести его было нелегко.