Сами моряки есть портовую рыбу брезговали, — она могла пахнуть нефтью, еще чем-нибудь несъедоб-ным, противным и поэтому уловы свои скармливали чайкам.

А вообще-то бывали случаи, когда улов пускали в жарево, так в желудках рыб находили и керосиновую ветошь, и гайки со следами тавота, и детали от старых приемников, а одна дуреха умудрилась проглотить целый набор пластмассовых верньеров. Интересно, где, в каком порту, у какого радиопередатчика рыба пооткусывала, словно собака, невкусные рубчатые ручки, захватанные масляными пальцами радистов?

Когда чайки сидят на воде — это добрый признак: в ближайшие дни будет держаться хорошая погода. И солнце будет играть, как сегодня, пробивая лучами зеленую воду бухты до самого дна, высвечивать на глубине неторопливых сытых рыб, и шторм вряд ли подступится.

А вот когда чайки начинают деловито расхаживать по берегу с видом удачливых кладоискателей и горласто покрикивать на своих товарок, тогда дело может оказаться дохлым: непогода способна будет навалиться в любую минуту, оказаться затяжной и от нее, от мелкой холодной мороси начнут болеть зубы…

Рефрижератор был виден издали и скорее походил на тяжелый комкастый клок скалистого берега, присыпанный землей, чем на живое судно.

На палубе рефрижератора рядком расположились водолазные катера, целых три единицы; катера были крупные, по ходу судна они не смогли вместиться, поэтому решено было поставить их поперек палубы, рефрижератор принял диковинный вид, смахивал теперь на огромную древнюю посудину, этакий корабль Ноя, предназначенный для спасения животных…

Грузили катера стотонным краном, расположили очень аккуратно и очень равномерно, с опаской — носы у них свешивались над водой на полтора метра, и зады на полтора, из рабочего коняги-рефрижератора получилась гигантская гребенка, этакая плавающая коробка, начиненная неведомо чем: ведь кроме палубы имелось еще и огромное трюмное пространство, и чем его начинили, никому не было ведомо.

Впрочем, Геннадий знал, что там находится: губернское начальство создало совместно с чилийцами не только компанию по ловле омаров и ракушек, но и предприятие по разведке различных месторождений — металлов, камней, нефти и вообще всего приятного, что способно ласкать слух и наполнять карманы золотым звоном.

Камни в Чили водились, например, очень знатные, таких Геннадий, изрядно помотавшись по миру, не встречал больше нигде. Это были очень дорогие камни…

У трапа его встретил Баша — водолаз-инструктор, как всегда веселый, словно после двух бокалов шампанского, с искрящимся взглядом и накачанными до железной твердости мышцами — не человек, а машина. Впрочем, машина одушевленная, что было очень важно.

— Ну, Толя, как наши пирожки ведут себя на широкой железной сковородке?

— Греются. Принимают солнечные ванны. — Баша сделал рукой замысловатое движение, словно бы что-то нарисовал в воздухе. — Мы с Толканевым только что крепеж проверили, все тип-топ, Алексаныч. Можно плыть не только в Чили, но и дальше.

А дальше что было? Только Антарктида, и плыть туда им совсем не нужно, вот ведь как.

Тут нарисовался и Толканев, капитан одного из трех катеров, находящихся на штормовом крепеже, — даже если рефрижератор перевернется вверх килем и покажет солнцу обросшую ракушками задницу (не дай бог, конечно), то катера с палубы не сорвутся: крепеж держит их крепко.

Лица и у Баши, и у Толканева были довольные, и это понятно: им надоело жить в нищете ельцинского времени и ругать Гайдара с Чубайсом, надоело оправдываться перед собственными семьями, — в безденежье виноват ведь бывает только один человек в доме: глава семейства, отец, но вот сейчас, когда наклюнулась нормальная работа и зарплата должна быть нормальная, все должно сложиться по-другому… Все переменится…

Хоть и доверял Геннадий своим товарищам, но имел привычку все осматривать сам, лично, крепеж проверил целиком до последнего узла и самой завалящей гайки, и остался доволен.