Две мои спутницы всё ещё держали мои руки с двух сторон. Но теперь, они, казалось, манили меня, не чувствуя никакого сопротивления, а не тянули или принуждали. Пока я шла по залу с его бесчисленными переходами, обозначенными тёмными колоннами, то позади меня, то впереди, я постепенно стала осознавать, что в боковых пределах и в коридорах было много людей. Они медленно появлялись, одетые и раздетые, таинственные, разные, всех возрастов. Некоторые из них носили свободно ниспадающие одежды полусредневекового покроя, как и платья двух проституток, которые меня туда привели.

На некоторых не было ничего, кроме лёгкого пояса, другие стояли обнажённые в самых тёмных и удалённых местах храма. Все они с любопытством выглядывали вперед, когда я проходила мимо, все думали об одном и смотрели на меня с глубоким и сочувствующим интересом. Некоторые из них бормотали слова — просто каббалистические звуки, которые поначалу я не могла понять, но, по мере того, как я продвигалась дальше по залу, и с каждым шагом всё отчетливее могла видеть во мраке, я начала понимать значение этих слов. Очень скоро я осознала, что без запинки инстинктивно понимаю приглушённый шёпот голосов.

Тени обращались ко мне, и я их понимала. Я интуитивно знала, что они говорили на языке мёртвых, и я осмосом выучила его без каких-либо усилий. Мягкий и плавный язык, эта речь Преисподней — казалось, её составляли одни гласные, согласных нельзя было различить, и всё же этот язык был смутно похож на любой другой и состоял из таких же элементов. Он струился из призрачных губ, как облака, рождающиеся в горных долинах. Он был бесформенный, неопределённый, туманный и всё же красивый. Когда он касался моего восприятия, я едва понимала, звук это был или запах.

По этому призрачному миру туманов и теней я шла, как будто во сне, мои две спутницы всё это время вели меня и поддерживали. Когда мы дошли до внутренней усыпальницы, или часовни храма, я слабо различала фигуры, ещё более ужасные, чем те, которые являлись мне, пока я шла по этой огромной, почти безграничной пещере. Это была самая строгая и древняя часть храма. Тенистая галерея была сделана с доисторической грубостью. Она напомнила мне нечто среднее между огромными необработанными глыбами Стоунхенджа и массивными гранитными колоннами Филе и Луксора.

Из самого дальнего конца святилища на меня смотрел Сфинкс. У его подножия, на грубом, высеченном из камня троне в одиночестве сидел Верховный жрец. У него в руке был жезл. Повсюду вокруг него стояли странные придворные, полувидимые служители и призрачные жрецы, все внимательно смотрели на него. На них были леопардовые шкуры и ожерелья из звериных клыков на шее. Другие носили украшения из необработанного янтаря или нефритовые слитки, как воротники на верёвке из сухожилий. Некоторые щеголяли в кручёных золотых браслетах и ожерельях и носили остроконечные шляпы.

Верховный жрец медленно поднялся и вытянул свои руки на уровне головы, его ладони были подняты вверх. Он спрашивал на мистическом языке, не привели ли Иоланда и Хедда добровольную человеческую жертву. Две проститутки сказали, что нашли добровольную жертву. Верховный жрец посмотрел на меня. Его взгляд был пронзительным. Я дрожала не столько от страха, сколько от чувства неловкости, такой, какую испытывает новообращённый, когда его впервые представляют аристократическому кругу. Я понимала, что происходит какой-то древний ритуал. Память предков, казалось, всколыхнулась во мне, пещерная память.

Жрец сказал мне, что хотел бы провести ритуал. Это был обряд строителей времён Локмариакера и Эйвбери. Каждому зданию нужна человеческая душа, которая бы его охраняла и защищала. Жертва, которую убивали у основания здания, становилась духом — защитником от землетрясения и разрушения. Жертва, убитая, когда здание было наполовину построено, становилась защитником от войн и бурь. Жертва, которая по собственной воле падала с башни или фронтона, когда здание было построено, становилась защитником от грома и молнии.