— Я никогда не выйду замуж, — решительно заявила Додошка с тупым и упрямым видом.

— Да тебя и не возьмут, душка, — подхватила Юля Пантарова не без ехидства, — или нет, возьмут — ты понадобишься для домашнего хозяйства, потому что у тебя нос, как электрическая кнопка: динь-динь и звонка заводить не надо, свой есть.

— Если я похожа на электрическую кнопку, — вдруг неожиданно разозлилась Додошка, — то вы сами на старый самовар смахиваете.

— А у тебя руки — грабли, огромные.

— Месдамочки, не грызитесь, — остановила расходившихся девочек незаметно подошедшая Пушкинская Татьяна. — А ты, почему не хочешь выйти замуж, Додошка? — полюбопытствовала она.

— Ах, месдамочки, страшно, — делая круглые глаза, вскричала Додошка. — Подумать только: церковь освещена, старшие поют, и я вся в белом, и тут еще жених. Страшно!

— Додошка, ты очень наивная, Додошка, если не сказать больше. Говоришь о женихе, точно о волке. Он тебе носа не откусит.

— А я бы хотела умереть молодою, — мечтательно проговорила Татьяна, поднимая к небу блуждающие глаза.

— Ну, поехала! — неожиданно подвернувшись, вскричала Сима. — Полно вам врать-то. От твоих слов покойником пахнет, как от листьев на последней аллее. Бррр! Жить лучше! Ах, хорошо жить! И еще если бы… — Она внезапно замолкла и по ее жизнерадостному лицу проскользнула печальная улыбка.

Что это значит? Я должна узнать…

13 ноября

У Черкешенки оспа, натуральная оспа, от которой едва ли может поправиться человек, а если и поправится, то в большинстве случаев остается уродом с огромными темными рябинами, испещряющими лицо. Бедная Черкешенка! Бедная красавица!

— И где она могла схватить эту ужасную болезнь?

И вдруг я, недоумевавшая вместе с остальными, тихо вскрикнула и схватилась за сердце.

— Что с тобой? — так и встрепенулась Стрекоза, сидевшая рядом.

— Ах, Милка… она… Елена Гордская, Черкешенка… ах, Господи! Ведь она из-за меня больна. Она в тот вечер, когда мы в подвал ходили, простудилась. Ей было холодно. Она все время зубами щелкала. Нам тоже было холодно, но она — южанка — ей хуже всех. Ведь она ради меня туда побежала. Сима и она. Сима здорова, а она… Господи! Я покоя себе не найду, если она умрет, Черкешенка! Нет, нет, это было бы ужасно!.. Я должна была ее остановить. Ах, Стрекоза, ах, Мила! Что я сделала!

Образ милой черноглазой красавицы-девочки как живой предстал передо мною.

— Я должна ее видеть, во что бы то ни стало! — вскричала я, вскакивая со своего места и устремляясь к двери. — Я должна убедиться, насколько серьезно она больна. Я должна просить у нее прощения.

— Лидка! Сумасшедшая! Ты ошалела, что ли? Ведь Елену в отдельный лазарет положили. Она за- разная. Ее от всех отделили. Ты разве не знаешь, что оспа — самая прилипчивая и страшная болезнь! Не смей ходить. Да тебя и не пустят!

— Сима! Волька! Эльская! Да уйми же ты свою подругу! Она с ума сошла. Воронская бежит в заразную к Черкешенке! У Черкешенки — оспа! Держите ее, месдамочки, держите ее! — взволновалась Мила, видя, что я все-таки рвусь к двери.

Чья-то коренастая, приземистая фигурка выросла у меня перед глазами. Смутно я догадалась, что это Сима.

— Ты не пойдешь, Воронская, ты не пойдешь! — кричала она, расставляя свои полные, маленькие руки, чтобы заслонить мне дорогу к дверям, и впервые от волнения переходя на ты.

Я отстранила ее.

— Пусти! — вскричала я, — пусти меня, пусти! Я должна идти к ней! Гордская была привязана ко мне.