Черт, я позволил этим типам зарядить мной стреляющий сквозь время дробовик, а они даже не могут прицелиться как следует!..

Увы, никто не смог добавить к этому чего-либо, что не было бы чистыми домыслами. Д-р Милонас оторвался-таки от своего компьютера на время, достаточное для короткой фразы:

— Мы готовы к переходу, капитан. Я настроил все как мог точнее.

Тревор Стирлинг сглотнул и постарался собраться с духом.

— Отлично. Тогда валяйте.

Последнее, что он услышал, — это хор голосов, желавших ему удачи.

Потом очень большой осел лягнул его прямо между глаз.

Лайлокен-менестрель, темный человек, полный темных страстей и темной злобы от житейских неудач и утрат, шагал по обочине древней, проложенной еще римлянами дороги, тянувшейся на запад от Годдодина. Он распевал во все горло, хотя его не слышал никто, кроме истертых тысячами подошв и копыт камней и низких, набухших дождем туч. Его арфа и флейта лежали на дне мешка, завернутые в непромокаемые чехлы из тюленьей шкуры. Мешки эти — наравне с инструментами, конечно, — составляли самую ценную часть его собственности; не будь их, он не заработал бы и ломаного гроша. Однако бедность беспокоила его в это утро не больше, чем с грехом пополам залатанный плащ, или стоптанные башмаки, или линялое платье. Все это не значило для него ровным счетом ничего, ибо не было во всей Британии человека счастливее, чем он.

Где-то между закатом вчерашнего дня и рассветом сегодняшнего Лайлокен был избран богами древности, богами грома, и кровавых приношений, и мести. Они нашли его достойным вместилищем и теперь странствовали с ним, у него в голове.

Беннинг — так назвал себя этот бог — пообещал ему такие славу и богатство, какие Лайлокену и не снились.

И оба они питали к ирландцам холодную, убийственную ненависть.

Да и кто их не ненавидит, согласился Беннинг с Лайлокеном минувшей ночью, стоило тому оправиться немного от потрясения — шутка ли, быть избранным богами! Их, что грабят и насилуют, жгут и убивают все, что есть хорошего, святого и разумного! Злобные пьяницы, они даже Богу не могут молиться как надо. Они погубили мой народ, и я сотру их с лица земли. А ты, Лайлокен, мне в этом поможешь.

Чего-чего, а месть была Лайлокену близка и понятна. Не на его ли собственных глазах ирландские захватчики изрубили его маленькую семью, прежде чем он успел прибежать на помощь. Они и его едва не убили — рассекли голову до кости и бросили умирать под открытым небом. Но Бог милостив, он оставил его жить для отмщения тем, кто пришел на его землю с мечом.

Он пустился в странствия, поклявшись не жениться и не обзаводиться хозяйством. Лайлокен прошел от Стены Антония на северной границе и до Кэр-Лундейна на юге — города, ныне почти вымершего из-за угрозы нашествия саксов. Окрестные фермеры укрылись в горных крепостях и наращивали каменные стены или перековывали кухонную утварь в наконечники для копий и стрел. Из брошенного Кэр-Лундейна он прошел на запад, до Кэрная, где стоят в круг Веселые Девы — девятнадцать глупых девиц, обращенных в каменные столбы за то, что посмели плясать в Божье воскресенье. Ему нравился Кэрнай, где дремал в летних закатных лучах театр Минака. Выветренные золотые камни помнили еще римских строителей и актеров, представлявших на его сцене античные греческие драмы и дерзкие римские комедии — тому уже больше четырех столетий.

И Лайлокен играл на этой сцене на своих арфе и флейте. Даже легкий шелест ветра доносился до каменного амфитеатра с ясностью колокольного звона, а музыка его летела дальше верхнего ряда каменных лавок, в море, над изумрудными волнами залива и белой кромкой прибоя… Лайлокен неплохо заработал в Минаке.

А из Кэрная путь его лежал обратно на север, к Кэрлойлу, по римским дорогам в Рейгед и Стрэтклайд и дальше, в Кэр-Удей, охранявший горные дороги в страну пиктов.