— Так что не так? — не отступался я. — Твое письмо меня не на шутку перепугало.

— Я старался, — серьезно кивнул он.

— И однако ж открытым текстом ничего не сказано, — признал я. — Но звучит тревожно, бог весть почему.

Фролин улыбнулся.

— Ага, я так и знал, что ты поймешь. Признаюсь, мне оно далось непросто — очень непросто. Я о тебе не раз и не два вспомнил, прежде чем сел и написал это письмо, поверь!

— Но если он не болен?.. Ты ведь сказал, дед сам на себя не похож?

— Да-да, так и есть. Ты подожди, Тони; умерь нетерпение — своими глазами увидишь. У него с рассудком что-то, думаю.

— С рассудком!

При одном только предположении, что дед спятил, я испытал самый настоящий шок — и глубокую жалость. Мысль о том, что этот блестящий ум померк, была невыносима; мне даже думать о том не хотелось.

— Ох, только не это! — воскликнул я. — Фролин, ну что еще за чертовщина?

Кузен снова встревоженно воззрился на меня.

— Не знаю. Но сдается мне, это что-то ужасное. И если бы еще только дед. Но потом еще эта музыка — и все прочее: звуки, и запахи, и… — Фролин перехватил мой недоуменный взгляд и отвернулся, усилием едва ли не физическим заставив себя умолкнуть. — Но я опять забылся. Не расспрашивай меня больше. Просто подожди. И сам все увидишь. — Он коротко, вымученно рассмеялся. — Может, это вовсе не старик из ума выжил, а кое-кто другой. Об этом я тоже порою задумываюсь — и не без причины.

Я ничего больше не сказал: внутри меня как на дрожжах рос напряженный страх. Какое-то время я молча сидел рядом с кузеном, думая только о том, как Фролин и старый Джозия Алвин живут бок о бок в этом старом доме, не замечая окрестных головокружительно высоких сосен, и шума ветра, и пряного благоухания сжигаемых листьев, что ветер несет с северо-запада. Вечер приходил в тот край рано, запутавшись в темных соснах, и, хотя на западе еще не угасла вечерняя заря, взметнувшись вверх гигантской волной шафрана и аметиста, темнота уже завладела лесом, через который мы ехали. Из мглы доносились крики виргинских филинов и их меньших родственников, малых ушастых совок, что творили свою жутковатую магию в недвижном безмолвии, нарушаемом разве что вздохами ветра да шумом машины, что проезжала по сравнительно безлюдной дороге к дому Алвина.

— Почти приехали, — сообщил Фролин.

Свет фар скользнул по изломанной сосне (в нее много лет назад ударила молния) — она застыла недвижно, две изможденные ветки выгибались, точно узловатые руки, в сторону дороги. Фролин привлек мое внимание к этому старому ориентиру, зная, что я о нем вспомню разве что в полумиле от дома.

— Если дед спросит, лучше не упоминай о том, что это я за тобой послал, — попросил кузен. — Не знаю, как он это воспримет. Скажи ему, что был на Среднем Западе и заехал в гости.

Любопытство разыгралось во мне с новой силой, но расспрашивать Фролина я не стал.

— То есть дед знает, что я еду?

— Ну да. Я ему сказал, что ты меня известил и я поеду встречать твой поезд.

Понятное дело — если старик решит, будто Фролин прислал за мной по причине его, дедова, нездоровья, он будет раздражен и, чего доброго, разозлится. И однако ж в просьбе Фролина подразумевалось что-то еще — нечто большее, чем просто-напросто попытка пощадить гордость старика. И снова непонятная, неосязаемая тревога всколыхнулась в груди — нежданный, необъяснимый страх.

Внезапно в просвете между соснами проглянул дом. Его выстроил дедов дядя еще во времена висконсинских пионеров в 1850 гг.