Думая о Турчанинове, Ваня никак не мог представить себе, что некогда этот слабый и больной старик почитался одним из опаснейших государственных преступников, замысливших посадить на престол заточенного в крепость Ивана Антоновича.

Приходил в дом и сосланный по одному с Хрущовым делу гвардии поручик Семен Гурьев. Хрущов и Гурьев пытались свергнуть императрицу Екатерину Вторую. И хотя между заговорами Турчанинова и Хрущова прошло двадцать лет, заговорщики преследовали одну и ту же цель: Хрущов вместе с тремя братьями Гурьевыми вознамерились освободить из Шлиссельбурга все того же «царственного узника» Ивана Антоновича, который к тому времени от долгого одиночного заключения впал в тихое помешательство; однако задуманное ими предприятие потерпело крах, и все они предстали перед специальной судебной комиссией Сената. Комиссия приговорила двух братьев Гурьевых. Петра и Ивана, к вечной каторге, а Семена Гурьева и Петра Хрущова — к смертной казни. Екатерина и здесь проявила «человеколюбие»: Петра и Ивана сослала она в Якутск на вечное поселение, а Хрущова и Семена Гурьева — в Большерецк.

Насколько Петр Хрущов умело и почти безболезненно приспособился к новой для себя жизни в Большерецке, настолько же непригодным для камчатской ссылки оказался его одноделец Семен Гурьев.

Когда Ваня увидел впервые Семена Гурьева, он никак не мог представить себе, что это человек примерно одного с Хрущовым возраста и в прошлом одинакового с ним состояния, таким старым, дряхлым и опустившимся он показался мальчику. Тело Гурьева было покрыто какой-то рваной оленьей кухлянкой, волосы на голове свалялись, как старая пакля, из беззубого рта постоянно несло сивухой. Гурьев приходил к Хрущову реже других, и если оказывался в его доме, то тихо сидел у печи — обычно рядом с Турчаниновым — и молча смотрел на находящихся рядом с ним людей слезящимися, подслеповатыми глазами. Видно было, что он давно уже потерял всякую надежду вернуть себе человеческий облик, и единственное, что его еще интересовало, — это шкалик-другой даровой сивухи.

Василий Панов, Ипполит Степанов, Иосафат Батурин и Адольф Винблад, хорошо узнавшие друг друга за время тяжелой и долгой дороги из Петропавловской крепости в Большерецк, тоже часто бывали гостями Хрущова и Беньовского. Совместные трудности и лишения, выпавшие на их долю за время пути, сплотили воедино этих смелых и предприимчивых людей, для которых все, кроме жизни, давно уже было потеряно, а ею они не очень-то дорожили, потому что любой из них был согласен с тем, что жизнь не всегда благо, благо — только хорошая жизнь.

Кроме офицеров-заговорщиков, наведывались в дом к Хрущову и другие ссыльные: адмиралтейский лекарь Магнус Мейдер — крепкий семидесятилетний старик, швед, сосланный в Большерецк за то, что «уморил оный лекарь знатную персону, не употребив для спасения ея всех потребных к тому усилий»; чаще других бывал здесь и Дмитрий Кузнецов, сибирский крестьянин, сосланный за «сугубое властям неповиновение», Кузнецов был первым жителем Большерецка, с которым познакомился Беньовский. Их встреча произошла в «холодной» Большерецкого острога, куда Мориса вместе с другими его товарищами, прибывшими на корабле, поместили сразу же, как только они сошли на берег. В тесной, задымленной избе с маленькой отдушиной вместо окна, в которую едва проходил кулак, на голом земляном полу сидел тогда Кузнецов, прикованный цепью к стене за неуплату долга, за дерзость и хулу на начальство.

Через месяц после прибытия Беньовского в Большерецк Кузнецов появился в избе у Хрущова. Еще до прихода к Хрущову он узнал, что отпущен из «холодной» по просьбе Беньовского и что долг, за который Кузнецова упрятали в «холодную», Морис выплатил сполна, отдав деньги, выигранные им в шахматы у купца Чулошникова.

Кузнецов пришел под вечер, когда завсегдатаи были уже почти все в сборе.