В это время медленно и важно шедшие олдермены Сити прошли мимо, и по улице, завершая процессию, промаршировал отряд пеших гвардейцев с пиками на плечах и мечами у бедра. Гвардейцы были одеты в форму времен Генриха Восьмого и, как и ехавшие во главе процессии латники, подтверждали верность традициям старой, доброй Англии.

Когда гвардейцы прошли вперед по направлению к Вестминстерскому аббатству, толпа вокруг Вани, Беньовского и Лафайета стала редеть, люди начали расходиться в разные стороны, и постепенно на улице установился прежний порядок; покатились кареты и экипажи, неспешно двинулись солидные пешеходы, побежали мальчишки-рассыльные, засуетились приказчики.

Лафайет, снова немного смутившись, поклонился Беньовскому и Ване и сказал, что был бы рад еще раз встретиться с ними, но завтра ему надлежит выезжать в Париж.

Беньовский в ответ заверил Лафайета, что и он был бы не прочь продолжить начатую беседу, но внезапно обострившаяся болезнь не позволит ему встретиться с маркизом.

Церемонно поклонившись друг другу, они разошлись в разные стороны, но Ваня заметил, что Беньовский внимательно следит за Лафайетом. Беньовский подождал, пока карета Лафайета, стоявшая чуть впереди их фиакра, тронулась с места, и, только после того как она завернула за угол, велел вознице ехать дальше.

— Ты заметил, в чью карету сел наш новый знакомый? — спросил Беньовский Ваню.

— Богатая карета, лакей на запятках, да и лошади хоть куда, но чья она — не знаю, — сказал Ваня.

— На дверце кареты герб графа де Ноайя, французского посла в Лондоне, — ответил Морис. — И когда я увидел это, я вспомнил, что Лафайет в родстве с этой фамилией. Вот почему посол дал ему свою карету и… может быть, поэтому же маркиз не может встретиться с нами. Родственнику посла его апостолического величества короля Франции едва ли следует встречаться с бунтовщиком, который поднял оружие против его короля.

«Да, — подумал Ваня, — воистину сложна жизнь в Европе. Ничего не делается в простоте душевной. Все имеет второй, скрытый смысл. Как бы не оказалась эта наша новая жизнь потруднее жизни в лесах Мадагаскара…»

Путешественники поселились в доме книгоиздателя, историка и астронома Гиацинта Магеллана. Дом его, как и множество домов Лондона, был двухэтажным, сложенным из когда-то красного кирпича. От дыма и угольной пыли, извергаемой десятками тысяч каминов, дом почернел и стал как две капли воды похожим на своих многочисленных братьев-близнецов, тянувшихся во все стороны от него на много миль. Как и возле других домов, перед жилищем Гиацинта Магеллана был разбит небольшой садик. Летом, по-видимому, он всем был хорош, но сейчас трава в нем пожелтела и пожухла, кусты стояли голые и мокрые, а вымощенная кирпичом дорожка покрылась тонким слоем липкой земли и глины.

Беньовский решил пока что из Англии никуда не уезжать. Здесь он был в безопасности. Если бы он оказался во Франции или у себя дома, во владениях любезной императрицы Марии Терезии, то едва ли мог бы рассчитывать на что-нибудь хорошее.

Болезнь его не проходила. Его бросало то в жар, то в холод, по ночам ломило все кости, днем болела голова, и он решил подлечиться, отдохнуть, а когда приступы будут не столь уж сильными — писать.

Он предложил Гиацинту Магеллану издать мемуары о жизни и приключениях графа и барона Мориса Августа Беньовского в Африке, АЗИИ и Европе, в Тихом, Индийском и Атлантическом океанах. Магеллан согласился и предложил Беньовскому и Ване на время работы поселиться у него. Хозяин отвел своим гостям две небольшие комнатки и иногда наведывался то к одному, то к другому из них. Оставаясь один, Ваня часто вспоминал войну на Мадагаскаре, долгий и нелегкий переход в Европу.