Оставалось осмотреть общежитие для рабочих. Нас подвели к низкому одноэтажному зданию. В большой темноватой комнате было не так чисто, как в коровнике, пахло человеческим жильем, картин было меньше, а радио не было и вовсе. Стояло десятка два незастеленных коек, и рядом с каждой — нехитрый скарб обитателей, которых мы так и не увидели. Примерно так же уныло выглядела и столовая для рабочих.

Потом мы снова сидели в другой роскошной приемной зале для гостей, нам показали книгу отзывов, где многие высокие чины и делегации оставили восторженные записи об увиденном. С каким-то тягостным чувством я тихо вышел из дома. Спустя минуту вышли и другие. Молча закурили, не глядя друг другу в глаза, как будто мы сами стали участниками фальшивого спектакля.

За оградой в большом городе, в огромной стране жили миллионы людей, у которых не всегда есть даже самое необходимое для жизни, и поэтому этот «коровий рай» показался таким кощунством. Мне вспомнились пекинские ребятишки, играющие у чахлых кустиков в пыльных тесных двориках. Им тоже невредно было бы подышать ароматом роз, которые вырастил директор Цуй для утехи сановных посетителей.

А за несколько дней до этого нас водили по цехам Лоянского 1-го тракторного завода, завода горнорудного машиностроения, Лоянского шарикоподшипникого завода, Тайюаньского завода тяжелого машиностроения. Первые три из них были полностью отстроены по советским чертежам и проектам, основное оборудование на них — советское. Помню, когда их еще строили в 50-е годы, не проходило недели, не то чтобы месяца, без репортажей с этих строек, которые так и назывались: «плоды советско-китайской дружбы». Первый лоянский трактор, первый подшипник — это были всенародные праздники. Прошло всего несколько лет — четыре, пять. Директора заводов подробно рассказывали нам о том, как они строились под руководством Мао Цзэ-дуна, в соответствии с его установками, и ни слова о том, что было в действительности. Потом в цехах мы видели целые линии советских станков, в том числе самые сложные, уникальные, на многих заводские марки содраны, спилены. На прямые вопросы стереотипные ответы (глаза при этом смотрят в сторону): «Советские специалисты находились здесь в соответствии с соглашением между Китаем и СССР, Советское правительство их отозвало в одностороннем порядке». Спорить было бесполезно, да и бессмысленно. Те, кто разговаривал с нами, знали правду не хуже нас. И так было по всему Китаю. Только с течением времени стереотипный ответ несколько менялся, стали вставлять другие слова: «советские ревизионисты», и добавляли что-то невнятное об отказе от обязательств и вреде, нанесенном Китаю «иностранной державой».

Теперь читателю повести М. Демиденко «За Великой стеной», должно быть, несколько проще понять ее коллизии и беду, которая стряслась с молодыми людьми. Потому что в эти годы, о которых идет рассказ, любовь почиталась в Китае за тяжкий грех, а любовь к иностранцу — страшный, непростительный грех, за него придется расплачиваться, может быть, всю жизнь. Об этом, конечно, не писали в газетах, но о греховности любви писали сколько угодно.

Я приведу несколько цитат, переведенных мной в те годы и записанных точно. Журнал «Чжунго цин-нянь» («Китайская молодежь», 1963, № 19) писал: «В нынешний период фетишизация любви может сыграть вредную роль, может создать очень большую опасность для прогресса молодежи».