Врачи нашли эмболию сетчатки. Это грозило потерей зрения.

— Как же я стану работать с микроскопом? — едва слышно проговорил Заболотный. Потом, после долгой паузы, с надеждой сказал: — Впрочем, в микроскоп можно смотреть и одним оком…

Умирал он трудно, боролся еще целую неделю, не сдаваясь до последнего дыхания. Уже меркло сознание, и ему все казалось, будто снова он едет куда-то на эпидемию…

Последний раз он посмотрел уже тускнеющими голубыми глазами на любимую картину с отлетающими журавлями, на пышный букет цветов на столике возле кровати…

Уже путал он лица склонившихся над ним врачей и друзей. И вдруг снова страшным усилием воли Заболотный на какой-то миг отогнал смерть, потянулся к Яну и Феде и отчетливо, внятно проговорил:

— Дити дорогиэ, любить науку и правду! Дыхание его стало совсем слабым, едва слышным.

И вот его уже не слышно совсем…

Было десять часов двадцать семь минут вечера 15 декабря 1929 года…

Поздно ночью, вернее, уже под утро, нигде не находя себе места, я зашел в опустевший кабинет Заболотного. На столе грудой лежали письма, которые он уже не прочтет. На них придется отвечать нам.

Одно письмо было из Франции. Пастеровский институт приглашал Даниила Кирилловича в Париж на свою очередную научную сессию.

А на другом письме — треугольничке из линованой мятой бумаги, вырванной, видимо, прямо из школьной тетради, — адрес был написан с ошибками, неуверенной, робкой рукой, еще не привыкшей держать перо. Я вскрыл письмо и прочитал:

«Шановний Данило Кирилович, дуже вам вдячна, що прислали таке гарне на спiдницю, пришлiть, як можна, ще щось червоне у крапочку на кофточку…»

Эти два письма — таких разных, но лежавших рядом и адресованных одному человеку, — вдруг с особой силой заставили меня почувствовать, как много людей на белом свете осиротело без Даниила Кирилловича. Он был нужен всем: и виднейшим ученым и простой крестьянке.

Не только ученый мир — его знал и любил народ. Рядом с академиками у гроба Заболотного стояли железнодорожники и шахтеры. И когда мы несли его гроб через весь Киев на вокзал, все улицы и переулки были заполнены народом и на каждом доме пронизывающий ветер колыхал траурные флаги.

Приехавший из Москвы А.В. Луначарский произнес речь на гражданской панихиде.

— Правительства Союза и РСФСР поручили мне выразить ту скорбь по поводу утраты, которой полны трудящиеся Союза, и благодарность народов Союза памяти великого ученого за его активное участие в социалистическом строительстве…

Луначарский вспомнил, как уже не однажды разносился слух о смерти Даниила Кирилловича и как, читая собственные некрологи, шутил Заболотный: «Есть такое поверье: кого раньше времени отпели, тому долгая жизнь…»

Да, мы хоронили его уже не первый раз. Но теперь без всякой надежды на воскрешение.

— Скорбя о кончине нашего ученого и общественника, отмечая его заслуги перед рабочим классом, — закончил свою речь Луначарский, — с удовлетворением отмечаешь, что его жизнь не прошла даром, что она будет примером для наших молодых ученых, для молодых работников!

А потом последнее путешествие, поезд в траурных венках и лентах, толпы людей, ожидающих среди ночи на всех завьюженных станциях по пути…

Даниил Кириллович завещал похоронить себя в родной Чеботарке, и воля его была выполнена.

„ОН ОТДАЛ СВОЕ СЕРДЦЕ ЗЕМЛЕ…"

В рассказах бабушки все жития святых кончались одинаково скучно: господь бог за все перенесенные муки возносил праведников к себе на небо, и там они были осуждены до скончания веков уныло слоняться по облакам, каждый день слушать заунывные райские хоры.