Сцена повторилась до точности. Стук в дверь, вопрос: «У вас тряпка есть пол мыть?», секунда абсолютной тишины, удар заливистого хохота и выскакивающий топот.

Он все бежал обратно, а она все хохотала.

Теперь внимательно смотрел я. А красный и не глядя на меня вбежал он. Но я уже ничего не спросил. А он схватил веник и стал по второму разу неловко, но энергично мести чистый пол.

(Кстати о поле. Вот вам и подсознание по Фрейду, диктующее в литературном процессе выбор слов.)

Мы друг другу ничего не сказали, и никому ничего не сказали. И все трое делали вид, что ничего не было. Тем более что в столовой после обеда ко мне придрался Дудик из четвертого отряда, и я вдруг неожиданно для себя вызвал его на драку, все даже удивились, он сам удивился, он был на год старше и здоровее, а я был зол. Он хотел меня отбуцкать и разбил нос, но я пробил его под дых, а в школе мы учились бить по почкам, и драка окончилась вничью. Жить в лагере мне стало легче, социальный статус повысился, и сиськи отошли на второй план. Умение бить морду ценилось выше, чем даже хоть и вообще половая связь, которых у нас все равно не было.

Не тут-то было! Вечером после кино я шел в строю замыкающим, а вожатая пропустила всех мимо себя и пошла рядом, спросив, как мне понравился фильм. Потрепала по плечу, а потом как бы шутливо взяла под руку. И так взяла, что прижала мою руку к своему боку. И не просто к боку, а задрала, она-то ростом была выше, и так что прижала мою правую руку сбоку к своей левой груди. И вот я, как хармсов-ская кошка под воздушным шариком, наполовину иду по дорожке в темноте, а наполовину лечу в воздухе, ощущая тепло, округлость и плотность ее груди. А она еще спрашивает заботливым воспитательским голосом:

– Что это у тебя руки потеют? Ты не заболел?

А я хочу сказать: «Нет», а вместо этого слышу из себя:

– Ке-ке-ке…

А она засмеялась, притиснула мою руку так, что я сквозь ее платье и лифчик даже твердый сосок почувствовал, и пошла обратно вперед отряда. (А ведь лифчики в те времена, как должны помнить те женщины в Вашей редакции, которые постарше, были тогда толстые, стеганые, как боевой нагрудник под панцирем.)

А как-то иду я после дежурства в столовой один в отряд, а она навстречу. И вдруг смотрит и спрашивает:

– Что это ты так идешь? Ногу не натер? А трусы в шагу не режут?

Я чуть не упал. А она мне резинку поправляет. А у мальчика тут эрекция. Ничего такого, естественная реакция организма, но в таком возрасте этого стесняются. А она мне – р-раз! – и бедром туда прикоснулась. Я отскочил и споткнулся. А она округлила свои вишневые глаза и говорит строго:

– Ты что это, а?! За это не только из пионерского лагеря, за это из пионеров исключить могут!

И пошла. А я еле дошел. Как она сказала про исключение, у меня сразу все упало.

Так смена и кончилась. Всех приехали родители забирать, а за мной что-то задержались. Сижу я на крыльце последний рядом со своим чемоданчиком и читаю. Читать трудно становится, сумерки уже.

А в столовой еще свет и остатки шума. Там вожатые с воспитателями праздновали, и еще не все разошлись. И вот идет по дорожке между сосен оттуда наша, и доходит до меня. И пахнет от нее вином за три шага. Поскальзывается она на шишке и спрашивает:

– А ты еще не уехал? Вот и хорошо! Пойдем-ка, принесешь дрова в баню.

Баня у нас метров за двести в лесу, у берега реки, и мылись мы там раз в неделю. Дежурные мальчики носили дрова и воду, а мылись по два отряда в две смены: час девочкам, потом час мальчикам. А парилкой мы не пользовались. В ней парились вожатые и воспитатели после отбоя.

Тащусь я за ней в баню и думаю, что даже под конец мне не везет. Дрова им, скотам! Нажраться мало, еще и мыться подавай.

Пришли. Темно и никого.