– Не знаю еще, – честно ответил мужчина. – Найдем место где-нибудь. Мир большой, не может такого быть, чтоб не нашлось места-то. Построим дом, заведем хозяйство, родим ребятишек. Деньги у меня есть, руки у нас с тобой тоже… А вот скажи, Марья, ты в Бога веришь?

– Не знаю, – женщина покачала головой. – Бабушка у меня, пока жила, верила, иконам молилась, огонечек такой махонький в уголочке жгла. А я – так только, слова отдельные помню, а потом – ничего такого мне не встречалось. Теперь вот тебя увидала, Иван, слова твои услыхала, и уж сама не знаю…

– Не бойся ничего, Марья, – спокойно и убеждающе сказал Иван. – Я тебя не обижу. Водки я пью мало, да и во хмелю не буйный, а тихий, – сразу бревном спать ложусь. С бабами ласков, подарки люблю дарить. А как поженимся, другой бабы , кроме тебя, не будет. Все – тебе. В Бога я верю, здоровьем не обижен и работы никакой не боюсь…

– Ой, Ваня, – вздохнула Марья и прижала ладони к загоревшимся под пудрой щекам. – Хорошо бы, хорошо, да только ведь не бывает так в жизни-то нашей…

– Бывает, Марья, бывает, вот увидишь, – обнадежил мужчина и, поднявшись из-за стола, погладил женщину по голове большой и жесткой ладонью. Пойдем, Марья…

(Неизвестно где и когда)

Он сидел на самом краю замшелого, древнего как мир валуна и смотрел, как медленно погружается, точнее, растворяется в море иссиня красное солнце. Солнце и Луна на закате и на восходе непохожи сами на себя. Они меняют все: цвет, форму, размер, сам способ светиться и освещать. Он давно забыл имена небесных светил (хотя и помнил о том, что когда-то знал их), но само явление неизменно привлекало его внимание и, когда небо не было затянуто тучами, он редко пропускал закаты и восходы. Спал он в основном днем, как и большинство морских и лесных зверей.

Шершавая, подсохшая за лето и нагревшаяся за день корочка лишайников приятно щекотала кожу ног и предплечья, на которое он опирался, целиком погрузившись в созерцание одного из самых удивительных зрелищ своего мира: солнце, подобно куску красного жира, плавилось по нижнему краю и растекалось на поверхности моря, окрашивая треть горизонта в выморочный лиловый цвет, который, растворяясь в морской воде, причудливо и неожиданно мешался с весенней листвяной прозеленью. Он обернулся к сидящему рядом Другу, молчаливо призывая его разделить с ним восхищенное удивление ежедневно творящимся чудом. Друг равнодушно зевнул, обнажив великолепные, желтоватые у корней клыки, захлопнул челюсти с характерным клацаньем и, переступив передними лапами, улегся, положив лобастую голову на лапы и смежив глаза. Он шумно вздохнул, почти присвистнул и раскрошил в кулаке полусгнивший древесный обломок. Друг, при всем его уме и приспособленности к лесной жизни, не мог разделить с ним обуревавших его чувств. Не зная слов, но не потеряв способности ощущать, он весь дрожал от восхищения, удивления, любви, тревоги и еще чего-то, неопределенного, как запах весны и дыхание опасности. Чувство это было непонятным и безадресным, но необыкновенно сильным. Другу же было просто скучно и хотелось спать. То же самое, но со сменой ролей, происходило у них с запахами. Учуяв нечто волнующее, Друг дыбил шерсть на мощном загривке, взлаивал и нетерпеливо царапал лапами землю, призывая бежать, догнать, поймать, исследовать. А он не чувствовал ничего, или почти ничего, и смотрел на Друга с растерянной беспомощностью, не понимая…

Но чаще они понимали друг друга, хотя принадлежали к разным народам, и разными были их способы восприятия мира, а также их интересы в нем. Они говорили на особом языке, выработанном ими исключительно для общения друг с другом. Он забыл язык своего собственного племени, хотя во сне до сих пор иногда разговаривал на нем.