|
Но вряд ли кого-нибудь обманут эти официально пришиваемые ярлыки. Доказательства „троцкизма“ обыкновенно шиты белыми нитками. Вглядываясь в них, видим, что под троцкизмом понимается вообще революционный, классовый или интернациональный социализм… Борьба… сказывается во всей культурной политике. В школах отменяется или сводится на нет политграмота. Взамен марксистского обществоведения восстановляется история. В трактовке истории или литературы объявлена борьба экономическим схемам, сводившим на нет культурное своеобразие явлений… Можно было бы спросить себя, почему, если марксизм в России приказал долго жить, не уберут со сцены его полинявших декораций. Почему на каждом шагу, изменяя ему и даже издеваясь над ним, ханжески бормочут старые формулы?.. Отрекаться от своей собственной революционной генеалогии было бы безрассудно. Французская республика 150 лет пишет на стенах „Свобода, равенство, братство“, несмотря на очевидное противоречие двух последних лозунгов самим основам ее существования; и в самом деле – между богатыми собственниками и наемными рабочими и служащими нет ни „братства“, ни „равенства“…»
Характерно, что Георгий Федотов здесь же вспомнил о Троцком: «Революция в России умерла. Троцкий наделал много ошибок, но в одном он был прав. Он понял, что его личное падение (в 1927 году. – В.К.) было русским „термидором“. Режим, который сейчас установился в России, – это уже не термидорианский режим. Это режим Бонапарта», – то есть нечто подобное режиму ставшего в конце концов императором полководца Французской революции Наполеона. Немаловажно, что единое понимание (правда, с совершенно разной «оценкой»!) происходившего в 1934–1936 годах было высказано двумя столь различными деятелями. Правда, оба они явно преувеличивали результаты «контрреволюционных» изменений, делая это опять-таки по разным причинам: Троцкий стремился как можно более решительно разоблачить «предательство» революции, а Федотов, напротив, – внушить надежду на «воскрешение» России, какой она была до революционного катаклизма. И то, и другое стремления мешали объективному пониманию происходившего. В рассуждениях Троцкого с очевидностью предстает «дурное» противоречие: он ведь сам заявил, что «каждая революция» сменялась «реакцией» или даже «контрреволюцией», то есть справедливо увидел в перевороте 1934–1936 годов воплощение неотменимой исторической закономерности, однако далее начал негодовать по поводу вполне «естественных» последствий этого поворота истории (определенное «восстановление» прошлого). В свою очередь, Федотов совершенно уместно напомнил о ходе Французской революции, которая закономерно породила Наполеоновскую империю, однако тут же заговорил о возможности «восстания из мертвых» дореволюционной России – хотя, как ему хорошо было известно, ни «бонапартизм», ни даже позднейшая реставрация монархии (в 1814 году) не смогли «отменить» основных результатов Французской революции (стоит, правда, отметить, что впоследствии Федотов «разочаровался» в совершавшейся в СССР 1930-х годов, согласно его определению, «контрреволюции» и перестал усматривать в ней «восстание из мертвых» прежней России – но это уже другой, особый вопрос). При всех возможных оговорках и Троцкий, и Федотов были правы в основной своей мысли – в том, что страна начиная с 1934 года переживала «контрреволюционный» по своему глубокому смыслу поворот. Нельзя не задуматься о самом этом слове – «контрреволюция». В устах Троцкого оно имело самый что ни на есть «страшный» обличительный смысл, в то время как Федотова это слово явно не «пугало». |
