Одиссей не мог не попасть под обаяние парня. При общении с ним вы быстро переставали замечать его отсутствующие зубы, толстые бесформенные губы, сломанный нос, неправильные черты лица. Он умел нравится, и через пять минут знакомства начинал казаться воплощением мужского шарма.

Комиссар привёл генерала и Лукова в модное литературное кафе. Он присел как-то боком на самый краешек стула, при этом поморщившись. Вильмонт выразительно подмигнул Лукову, мол, а я, что вам говорил – всё-таки разодрали хвастуну жопу петлюровские нагайки.

А комиссар, ничего не замечая, продолжал с важным видом рисоваться перед ними, хвалясь знакомством с известными поэтами. Лаптев очень хотел, чтобы его воспринимали не только как чекиста:

– Я сейчас перевожу Советскую конституцию на древнееврейский язык – похвастался он.

Но тут раздался насмешливый голос:

– Для кого стараетесь? Всё равно вас никто не сможет прочитать, это же мёртвый язык.

Лаптев метнул злой взгляд в сторону сказавшего это. Щёки его побелели.

– Язык, на котором говорил первый революционер и террорист Иисус Христос, не может быть мёртв! – крикнул он, ища глазами того, кто посмел его критиковать. – Я уже перевёл на него «Капитал» Маркса!

Это заявление сорвало всеобщие аплодисменты. Было видно, что Лаптев любит беседовать на литературные темы. И его здесь уважают, а может просто бояться.

Быстро пьянея, Лаптев становился агрессивен и неуправляем. Возбуждённый, наглый, глаза немного навыкате, он стал приглашать Вильмонта и Лукова поехать поглядеть, как в подвалах Лубянки расстреливают «контру». Одиссей, который сам недавно побывал в роли такого «контрика», почувствовал глубочайшее отвращение к человеку, который поначалу вызвал у него живейший интерес и даже восхищение.

Вместе с Лениным и его соратниками к власти пришло много сомнительных личностей. Похоже данный тип был одним из самых неприятных из них: чванливый хвастун, вознесённый «из грязи в князи». Худший тип большевика.

Впрочем, при объективном рассмотрении в характере комиссара обнаруживались и некоторые достоинства. По всей видимости он был храбр, неглуп, во всяком случае начитан, удачлив, и обладал несомненным даром влиять на людей.

Впрочем, в данный момент все достоинства комиссара затмили его отвратительные недостатки. В подвыпившего Лаптева словно бес вселился:

– Жизнь людей в моих руках, – разглагольствовал он. – Захочу, подпишу бумажку на любого, кто мне не понравится; и через пару часов нет человечка. Пшик! Одно воспоминание останется!

Тут Лаптев указал пальцем в сторону отворившейся двери, в глазах его появился недобрый блеск.

– Вон, смотрите, вошёл поэт. Он представляет большую культурную ценность. А я если захочу, немедленно его арестую и подпишу смертный приговор. Хотите?

Глаза комиссара вбуравились в мужчину лет тридцати с приятным умным лицом, гривой каштановых волос, одетого в просторную блузу художника с широким чёрным бантом в белый горошек на груди. Развалившийся на стуле комиссар пальцем поманил пока не ведающего опасности поэта. Ничего не понимающий, тот недоумённо стал оглядываться по сторонам, в надежде, что пользующийся дурной славой чекист указывает не на него.

– Я?! Вы меня?

– Да, да, ты! Подь сюда! Я давно замечаю, что ты недолюбливаешь советскую власть. Мне известно, Федька, как третьего дня ты трепался, что вскоре всех московских большевиков будут вешать на фонарях. А ты в честь этого сочинишь оду.

– Да, бог с вами, товарищ Лаптев. Я никогда такого не говорил, – начал оправдываться поэт.

– Мы пойдём, – поднялся из-за стола Вильмонт, не желая присутствовать при окончании сцены.