Годы до октябрьского переворота 1917 пронеслись как короткий и прекрасный сон, а потом были лишь нескончаемые испытания и унижения. Отец, добрейший Алексей Игнатьевич, один из лучших в Петербурге начала XX века отоларингологов, был обвинен в государственной измене: посмел оказать медицинскую помощь юному офицеру, чудом выбравшемуся из разгромленного войсками Тухачевского города-крепости.

В российском законодательстве ни ранее, до октября 1917-го, ни в первые годы после большевистского переворота не было такой статьи в Уголовном кодексе – «за недоносительство», она появится позднее. Но чекисты не стали разбираться в тонкостях юриспруденции.

Отца и еще двух практикующих врачей, верных клятве Гиппократа, оказавших помощь раненым кронштадтцам, а также известного поэта и путешественника Николая Степановича Гурилева, знавшего об антисоветских настроениях в кружке доцента петербургского университета, обвинили в «недоносительстве». Так называемый «заговор профессора Таланцева» был быстро придуман в кабинетах Петрочека и еще быстрее раскрыт бригадой специально прибывшего из Москвы Якова Сорензона. Сто один человек, в том числе профессура, литераторы, матросы и офицеры Кронштадта были расстреляны.

Возможно, милейший барон Корф был как раз сто первым.

Обо всем этом она узнала позднее…

Баронесса тяжело вздохнула. Жаль было и отца, и свою незадавшуюся жизнь.

Вроде бы ничего не болело… Можно было лежать и вспоминать прошлое.

Разумеется, старики в основном думают о прошлом. О будущем думалось в очень уж минорной тональности, в однотонной серо-черной гамме и затягивающем монотонном ритме. Сплошное «Болеро» Мориса Равеля.

В череде же мелькающих в мозгу картинок и эпизодов прошлого время от времени выделялись светлые и даже радостные эпизоды. Такими были дни, когда вся Россия, не говоря уже о Санкт-Петербурге, отмечала 300-летие Дома Романовых. Праздничное настроение взрослых, отца и матушки, гуляния по Дворцовой площади, куда ее привезли посмотреть на появление перед народом членов императорской фамилии… А еще – совершенно особенные лакомства, которые присылались из кухмистерской Иоганна Готлиба Фюрстера с Кронверкской: совершенно невообразимые по вкусу пирожные с ореховым кремом, с цельными орешками, цукатами, засахаренными сливами, виноградом, абрикосами, тающие во рту пирожные «наполеон» с ореховым и фруктовым кремами… Можно себе представить, как умели делать лакомства в кухмистерской, если спустя столько лет во рту сохранялась память об их вкусе…

Впрочем, вкус сырого черного хлеба, который выдавали членам семей изменников Родины в лагере под Красноярском, баронесса тоже отлично помнила.

Когда два воспоминания сталкивались в ее полудремлющем мозгу, выигрывали бриоши с Кронверкской.

Но было и совсем другое воспоминание. Ныне живущие наверняка не знают, что если во рту долго держать кусочек черного хлеба, посасывая его как леденец, то вскоре рождается сладость.

Хорошо, матушка не дожила до конца 30-х, когда дворян брали подчистую. Хотя и в 20-е было непросто. Но как-то выкручивались.

Спасал чекист Селиверстов, учившийся в Военно-медицинской академии у барона Корфа и специализировавшийся с третьего курса как раз по болезням уха, горла и носа. Правда, Миша (дядя Миша – так она его называла в 20-е годы, когда он часто навещал семью любимого профессора, принося то буханку серого хлеба, то ржавую селедку) до четвертого курса не добрался. Ушел добровольцем на фронт. Работал хирургом в госпиталях на передовой, попал под воздействие большевистской пропаганды, пришел в ЧК…

Ушел из ЧК уже под конвоем. Если верить слухам, его арестовали в 1937-м. Сразу и расстреляли. Хотя официально сообщили – «десять лет без права переписки».