Сирота при живых родителях рос нервным, почти затравленным, но самолюбивым и самостоятельным ребенком. Начиная с одиннадцатилетнего возраста, он воспитывался в известном удалении от своих родителей (гимназия в Кассель-Вильгельмсхёфе, Боннский университет, затем стажировки в различных государственных учреждениях, завершившиеся командованием полком вплоть до момента восшествия на престол в 1888 году) и в целом получил великолепное образование, но не на уровне непосредственного руководства государством – в этом также сказалось явное нежелание родителей приобщать сына к реальной власти. Он получил от рождения немало позитивных качеств, характерных для его незаурядных предков, вырос достаточно развитым интеллектуалом с богатым творческим воображением, но склонность к фантазиям у него нередко превалировала над трезвой рассудительностью и проницательностью. К тому же психологические травмы, перенесенные в раннем детстве, навсегда оставили на нем отпечаток. Корявое воспитание и упорное, но однобокое самовоспитание в борьбе за собственное право существовать, мыслить и действовать, не создали гармоничной и сбалансированной личности: он стал решительным, но одновременно неуравновешенным, раздражительным, упрямым, своевольным и своенравным человеком, эксцентричность, а порой и агрессивность которого нередко повергала окружающих в шок.

Характерен в этом отношении рассказ С.Д.Сазонова – нового в то время русского министра иностранных дел, которого при первой возможности неформального общения в 1912 году Вильгельм II попытался привлечь на свою сторону и вызвать симпатию своей прямой откровенностью, в чем ничуть не преуспел: «Эту беседу, которая отчетливо запечатлелась в моей памяти, Вильгельм II начал с того, что рассказал мне подробно историю своей молодости и тех своеобразных семейных условий, в которых она протекала. Он не сообщил мне ничего такого, что было бы мне раньше неизвестно. Тем не менее все, что он говорил мне по этому поводу, не могло не вызвать во мне крайнего удивления, так как я не мог объяснить себе причин, побудивших его нарисовать мне, в самых ярких красках, подробную картину юношеских упований и огорчений, которыми ознаменовались годы, проведенные им под родительским кровом. С откровенностью, которая производила тягостное впечатление, он говорил мне, что отец его, Император Фридрих III, никогда не любил его, предчувствуя, что, если он и доживет до смерти Вильгельма I /.../, то /.../ вскоре ему придется уступить место молодому сыну /.../. Мать Вильгельма II, дочь Королевы Виктории английской, женщина властолюбивая, по тем же причинам не любила своего сына /.../. „С тех пор, что я себя помню“, говорил мне Император, „я всегда чувствовал и мыслил себя добрым немцем. Мать моя, даже после тридцатилетнего пребывания в Германии, не переставала сознавать себя англичанкой. В ее глазах германские интересы всегда и во всем должны были подчиняться интересам ее родины, по отношению к которой она считала, что Германия призвана была играть служебную роль. /.../“.

Я привожу /.../ этот удивительный рассказ не потому, что я считал бы его интересным по существу, а потому, что мне кажется, что он может служить для характеристики порывистой и неуравновешенной натуры Императора Вильгельма, склонного переходить за границы той сдержанности и того чувства собственного достоинства, которых мы вправе ожидать от лиц, стоящих по своему рождению на вершине социальной пирамиды».

Не менее экстравагантно вел себя Вильгельм и при иных обстоятельствах.

В 1904 году кайзер пригласил в Берлин бельгийского короля Леопольда II. «„Я сказал ему, – заявил Вильгельм [германскому] канцлеру фон Бюлову, – что не позволю играть с собой.