|
Но Том теперь знал, что нужно делать. Через час он отправил меня к Гарперам - постучаться в парадную дверь и ждать там маму Джо: кроме неё, открывать было некому - детей из-за кори отправили к соседям, а капитан ушёл по делам; и пока я стоял с ней на крыльце да расспрашивал её о Джо (сказал, что меня вдова Дуглас просила узнать), Том опять пробрался с чёрного хода к Джо, лёг к нему в кровать, накрылся одеялом, а когда вошла мама Джо, она чуть в обморок не упала от ужаса, так и рухнула на стул; а потом заперла Тома в другой комнате и дала знать тёте Полли. Тётя Полли перепугалась до смерти, у неё едва сил хватило, чтобы собрать вещи Сида и Мэри. Но уже через полчаса она их выпроводила из дома - переночевать в таверне, а в четыре утра отправляться в дилижансе к дяде Флетчеру; потом забрала Тома, а меня на порог не хотела пускать; она обнимала Тома, и плакала, и обещала из него выбить всю дурь, как только он выздоровеет. Я пошел в дом вдовы на Кардифской горе и всё рассказал Джиму, а он и отвечает, что план отличный и удался на славу. Джим ни чуточки не волновался: сказал, что корь - это пустяки, все ею болеют и каждый должен заразиться рано или поздно, так что я тоже успокоился. Через день-другой Том слёг, послали за доктором. Без Тома мы с Джимом не могли устраивать заговор - пришлось нам все дела отложить; вот, думаю, пришла пора малость поскучать - да не тут-то было. Едва Том слёг, ему дали лекарство Джо Гарпера, чтобы корь вывести наружу, - и тут оказалось, что никакая это не корь, а самая настоящая скарлатина. Тётя Полли как услышала - побелела вся, схватилась за сердце и не удержалась бы на ногах, если б её не подхватили. А вслед за ней и весь город переполошился - не было в округе ни одной женщины, которая бы не боялась за своих детей. Зато мне теперь некогда было скучать - и слава Богу; я-то скарлатиной уже болел, говорят, едва не сделался слепым лысым глухонемым дурачком - так что тётя Полли только рада была, что я могу приходить ей помогать. Доктор у нас хороший, старой закалки, трудяга, не из тех, кто бездельничает и ждет, пока болезнь разыграется вовсю, - нет, он пытается болезнь опередить: сразу и кровь пустит, и пластырь наклеит, и вольет в тебя целый ковш касторки, да еще ковш горячей соленой воды с горчицей, так что у тебя все внутренности переворачиваются, а потом сядет как ни в чём не бывало и станет думать, как тебя лечить. Тому становилось всё хуже и хуже, ему перестали давать есть, а в комнате закрыли все окна и двери, чтобы стало жарко и уютно и чтоб лихорадку подогреть как следует; а после перестали давать пить - только ложку разваренного хлеба с сахаром через каждые два часа, чтоб во рту не пересыхало. Ясное дело, ничего хуже не бывает: ты помираешь от жажды, и все пьют вкусную холодную воду, а тебе не дают, а между тем она тебе нужна, как никому другому. Том и придумал такую штуку: когда не мог больше терпеть, он мне подмигивал, а я улучал минутку, когда тётя Полли отвернется, и давал ему напиться вволю. Так-то оно лучше стало - я смотрел во все глаза, и стоило Тому подмигнуть - я его тут же поил. Доктор сказал, что для Тома вода сейчас - яд, но я-то знаю: когда весь горишь от скарлатины, тебе уже всё равно. Том лежал две недели, и было ему очень худо. И вот однажды ночью он начал слабеть, и слабел очень быстро. Ему становилось хуже и хуже, он был без памяти, да всё бредил, бредил, и с головой выдал наш заговор, но тётя Полли себя не помнила от горя и совсем его не слушала, а только сидела над ним, и целовала его, и плакала, и смачивала ему лицо влажной тряпочкой, и говорила, что не вынесет, коли он умрёт, и как она его любит, и жить без него не может, и что без него станет пусто и одиноко. Она называла Тома всякими ласковыми словами, что приходили в голову, и просила, чтоб он посмотрел на неё и сказал, что узнаёт, а Том не мог. А когда он стал шарить вокруг себя рукой, и наткнулся на тётю Полли, и погладил её по щеке, и сказал: «Это ты, старина Гек!» - она стала сама не своя от горя и так плакала и причитала, что я не выдержал и отвернулся. |
