Консул примирительно поднял руку.

— Мудрость нужна и сильнейшим.

Молодой сенатор попытался возразить, но, заметив предостерегающий жест Цицерона, смолчал.

— Я давно хотел поговорить с тобой, Катон, — тихо сказал консул, — давай войдем в курию.

Сенатор кивнул головой, пропуская вперед консула. Окружавшие их люди из уважения к высшему должностному лицу Рима остались стоять внизу, у самой лестницы, молча наблюдая, как Цицерон и Катон медленно поднимаются обратно в сенат. Ликторы с фасциями, обязанные также идти впереди консула, остались внизу.

В помещении было прохладно, несмотря на полуденный зной. Цицерон и Катон пересекли зал, проходя на теневую сторону, где почти никого не было.

— У тебя есть известия из армии Помпея? — спросил Цицерон, удобно устраиваясь на одной из сенатских скамей.

Катон сел рядом.

— Я слышал, что Помпей в Дамаске.

— Знаю, но он собирается вернуться.

— Со своей армией? — живо переспросил Катон.

— Конечно. И многие сенаторы уже сейчас стараются заслужить милость великого полководца. Им кажется, что он должен заменить Суллу, — осторожно заметил Цицерон.

Глаза молодого сенатора вспыхнули.

— Да не допустят этого великие боги, покровители римлян, — нервно произнес Катон, хрустнув костяшками пальцев, сжатых в кулак, — и хотя в последнее время мы стали слишком безнравственными, готовы покоряться любому диктатору, я не очень верю в это.

— Почему? — искренне удивился консул.

— Помпей всегда придерживался наших законов, ему чужды насилие и противозаконные акты.

— Ты считаешь, что он распустит свою армию по возвращении в Рим и как примерный гражданин будет ждать решения сената за чертой помария? — улыбнулся Цицерон.

— Да, — твердо сказал Катон и повторил: — Я верю Помпею. Верю гражданской добродетели нашего полководца и его легатов.

— Это очень хорошо, что настолько доверяешь Помпею, — немного недовольно сказал консул, — но твоя ошибка не в этом. Ты все время забываешь, что живешь не в идеальном государстве Платона, а среди подонков Ромула.

Катон вспыхнул, едва сдерживаясь.

— Тем хуже для всех нас, — резко сказал он.

Марк Порций Катон был представителем великого рода Порциев. Вся его внешность обнаруживала сильную волю, ум, необычайную силу духа. Глубоко посаженные глаза сверкали пламенным огнем, широкий лоб, несмотря на молодость, прорезали глубокие морщины, у подбородка тянулись упрямые складки. Уже в самом молодом возрасте этот человек проявил стойкую ненависть к тирании, став ревностным поборником прав и свобод римских граждан, римской морали и традиций. Непримиримый республиканец, он давно сблизился с оптиматами, видя в сенатской олигархии единственную опору против тирании, искренне считая сенаторов оплотом законного римского права. Цицерон, в свою очередь, видел, что сенатская олигархия признает в этом молодом человеке одного из своих вождей, и старался всячески угодить ему.

Неловкую паузу нарушил сам консул:

— А что ты думаешь о Крассе?

— Этот действительно готов задушить весь город, лишь бы получить при этом больше денег. Но надо отдать ему должное. В тяжелой войне с гладиаторами Спартака он проявил себя с самой блестящей стороны. Но меня не беспокоят устремления Красса или армия Помпея. Только один человек волнует мое воображение, и это — Гай Юлий Цезарь, сумевший в столь короткое время обрести в Риме такую большую популярность.

— Цезарь, — удивился Цицерон, — я думал, ты скажешь Катилина или хотя бы Клодий.