— А вчера утром вы нашли её «альпин» на дорожке?

— Грязный, мокрый, с возмутительной наклейкой на лобовом стекле. Кто-то прилепил туда полосу «Нью-стейтсмен», — Марголис вздохнул. — Весь сад был усеян газетами. Вы могли бы прислать кого-нибудь, чтобы убрали? Или попросить городской совет? Наверное, нет?

— Нет, — твердо ответил Бэрден. — А в среду вы выходили из дома?

— Я работал, — отвечал Марголис. — Да и сплю я довольно много. — Он помолчал и рассеянно добавил: — Когда придется, понимаете? — Внезапно его голос зазвучал истошно, и Бэрдену подумалось, что гений малость не в своем уме. — Но я же без неё пропаду! Прежде она никогда не бросала меня вот так, ни слова не сказав! — Он вскочил, опрокинув стоявшую на полу бутылку с молоком. Горлышко откололось, и на бурый ковер хлынул поток скисшей белой дряни. — О, боже. Если вы не хотите ещё кофе, пойдемте в студию. У меня нет фотографии сестры, но я могу показать вам её портрет, коли вы думаете, что от этого будет прок.

В студии было общим счетом штук двадцать полотен, причем одно из них занимало целую стену. Прежде Бэрдену лишь раз в жизни доводилось видеть картину ещё более исполинских размеров. То был «Ночной дозор» кисти Рембрандта. Инспектор весьма неохотно окинул это творение взором во время своего однодневного наезда в Амстердам. На полотне Марголиса были изображены какие-то неистово пляшущие фигуры, которые казались объемными благодаря примененной творцом технике. Помимо масляных красок, автор налепил на холст вату, металлические стружки и перекрученные полоски газетной бумаги. Бэрден поразмыслил и решил, что, пожалуй, «Ночной дозор» ему больше по нраву. Если портрет Аниты был выполнен в том же стиле, что и эта полумазня-полулепнина, едва ли он поможет опознать девушку. Она наверняка окажется одноглазой, с зелеными губами и металлической мочалкой в ухе.

Бэрден уселся в кресло-качалку, предварительно убрав оттуда потускневший серебряный поднос, измятый тюбик из-под краски и какой-то деревянный духовой инструмент предположительно средиземноморского происхождения. На всех горизонтальных поверхностях, включая пол, грудами лежали газеты, одежда, грязные чашки и блюдца, бутылки из-под пива. Возле телефона стояла стеклянная ваза с увядшими нарциссами и позеленевшей водой. Один цветок со сломанным стеблем нежно склонил высохшую головку на толстый ломоть заплесневевшего сыра.

Наконец Марголис вернулся с портретом, который приятно поразил инспектора. Он был выполнен в традиционной технике в стиле старых мастеров (хотя Бэрден этого не знал). На холсте был запечатлен бюст девушки. Глаза её очень напоминали глаза брата — синие, с малахитовым оттенком, а волосы, такие же черные, как у Руперта, двумя широкими полумесяцами обрамляли щеки. Лицо было острое, ястребиное, но, тем не менее, прекрасное, рот изящный и при этом — пухлый, нос с едва заметной, почти призрачной горбинкой. Марголис то ли уловил, то ли придал образу сестры некую задиристую одухотворенность. И, если бы она, как считал Бэрден, не умерла молодой, то в один прекрасный день могла бы превратиться в грозную и неимоверно противную старуху.

Поскольку работу, представляемую автором, принято нахваливать, инспектор смущенно и робко проговорил:

— Очень мило. Просто здорово.

Вместо того, чтобы выказать признательность или удовлетворение, Марголис просто сказал:

— Да, чудесно. Одно из лучших моих произведений, — он водрузил картину на свободный подрамник и радостно оглядел её, вновь придя в прекрасное расположение духа.